Старшина, строго выслушавший его возвышенный протест, потащил его в подворотню, а те двое в ботах на ходу обыскивали его, облапив грудь, спину, ноги.
Собралась толпа.
– А чего его тащить, может быть, он больной, – сказала женщина с кошелкой.
– Чего там больной, пьяный.
– Интеллигент, а пьяный, еще в шляпе.
– Ну так что, что в шляпе, вишь, говорит, устал.
– Устанешь.
– Вишь, баретки надел.
– Вот на ногах, зимой и в баретках.
– Может, как был, так и выскочил, бедолага.
– Бедняга, сбили с катушек.
– Будет вам за такие речи.
– Еще бы не будет.
– Граждане, разойдитесь, чего не видели?
Мне показалось, что сейчас и меня потащат, и я забежал в кино „Наука и знание". Я заглянул в окошко кассы, кассирша, казалось, сидела далеко, словно виденная в обратную сторону бинокля.
– Один билет, – услышал я свой собственный, как бы пришедший издали слабый голос.
– Десять рублей – две серии, – пришел издалека ответ кассирши.
Я сунул в окошко десятку и пошел к входу.
В дверях стояла ужасно толстая, в капроновых чулках контролерша, загородившая своим животом дверь, толстыми, красными пальцами она надорвала билет и дыхнула на меня горячим дыханием печи, и, касаясь ее мягкого живота, я протиснулся внутрь, в тускло освещенное, вытянувшееся кишкой холодное и грязное фойе, в котором страдали и маялись юнцы с папиросками в зубах и пахло пивом и черствыми бутербродами.
Неожиданно зазвонил звонок, вспыхнула красная лампочка над входом, и все, толкаясь и обгоняя друг друга, ринулись в темный, холодный, надышанный узкий зал, и не успели все рассесться, как потух свет и засветился экран.