Как оказалось, не за горами были и реформы. В 1963 году по инициативе президента Кеннеди (во многом ставшей следствием трагической судьбы его старшей сестры Розмари, подвергнутой лоботомии и закончившей жизнь в специализированном учреждении) был принят Закон о психиатрической помощи населению. Он предусматривал уменьшение огромных психиатрических больниц вроде Пуэбло. Предполагалось, что такие медицинские учреждения покинут те, кому не требуется изоляция от общества, а более тяжелые пациенты получат больше внимания со стороны персонала. Это не совсем получилось. Пока федеральные власти сокращали численность пациентов крупнейших психиатрических больниц, врачи в Пуэбло сделали ставку на чудодейственное средство: нейролептики нового поколения, применение которых позволяло обойтись без длительной и затратной индивидуальной работы с больным.
Эти препараты, ставшие главным прорывом ХХ века в области лечения психически нездоровых людей, появились десятилетием раньше и в совершенно другой медицинской области. В 1950 году французский хирург Анри Лабори разработал новое средство для анестезии в военно-полевой медицине – смесь наркотических, седативных и снотворных лекарственных веществ. Клинические испытания средства, которое он назвал «хлорпромазин», начались в 1952 году. Как рассказывал сам Лабори, под действием его препарата пациенты становились «благодушно умиротворенными, тихими и сонными, со спокойным и отрешенным выражением на лице». Он даже назвал действие нового лекарства «химической лоботомией». В 1954 году хлорпромазин впервые поступил в гражданский оборот в США под торговым наименованием «Торазин»[33].
В годы взросления мальчиков семьи Гэлвин аминазин получал все более широкое признание в качестве чудодейственного средства, способного снимать симптомы психотического расстройства без хирургического вмешательства или шоковой терапии. На момент отправки Дональда на принудительное лечение в Пуэбло на рынке присутствовало больше двадцати разновидностей аминазина. Для крупных государственных больниц вроде Пуэбло эти препараты означали возможность реализовать идеальное представления эпохи Кеннеди о лечении психиатрических заболеваний: ограничить количество содержащихся на попечении государства и помочь части или даже большинству пациентов выйти из лечебницы. Однако аминазин не был лекарством – он снимал ряд симптомов, но в лучшем случае приводил к шаткому примирению с болезнью как таковой. С самого начала возникали вопросы, в первую очередь касающиеся побочных эффектов: тремора, дисфории, снижения мышечного тонуса, нарушений осанки. В том, что Лабори считал спокойствием и сонливостью, другие видели скорее нечто вроде оглушающих последствий нокаутирующего удара в голову. Некоторые больные пребывали в этом фармацевтическом ступоре постоянно, а любой перерыв в приеме препарата оказывался чреват еще более острым психозом, чем прежде. Возникает, пожалуй, самый главный вопрос: как это работает?
И по сей день никто не знает точно, почему аминазин и прочие нейролептики действуют именно так. На протяжении десятилетий врачи использовали фармакологические методы лечения шизофрении, не имея ясного представления о биологии этой болезни. На начальном этапе ученые могли лишь исследовать влияние аминазина на головной мозг и выдвигать предположения относительно болезни, опираясь на полученные данные. Первая убедительная теория появилась в 1957 году. Шведский нейрофармаколог Арвид Карлссон допустил, что аминазин воздействует на симптомы шизофрении, блокируя дофаминовые рецепторы мозга и останавливая тем самым большую часть потока беспорядочных галлюциногенных сигналов. Работы Карлссона сформировали основу так называемой «дофаминовой гипотезы» – предположения о том, что болезнь вызывается гиперактивностью этих рецепторов[34]. Эта гипотеза стала проблематичной с появлением другого нейролептика, клозапина. Он снимает некоторые симптомы шизофрении еще эффективнее, чем аминазин, но действует на дофаминовые рецепторы прямо противоположным образом – повышает, а не подавляет их активность. Объяснение наличия двух одинаково эффективных нейролептиков разнонаправленного действия явно не вписывалось в рамки дофаминовой гипотезы.
Вплоть до сегодняшнего дня практически все рецептурные средства против психотических состояний являются разновидностями аминазина или клозапина. Аминазин и схожие с ним по действию препараты принято называть «типичными» нейролептиками, а клозапин и сходные с ним – «атипичными». Как и аминазин, клозапин может быть опасен: риски резкого падения давления и судорог стали достаточно серьезным основанием для его запрета в США на протяжении более десяти лет. Тем не менее такие препараты стали широко применяться при шизофрении, а великий раскол в психиатрии продолжил усугубляться. На одной стороне – врачи крупных государственных психиатрических больниц, настаивающие на необходимости применения медикаментов при шизофрении, а на другой – психотерапевты, настойчиво рекомендующие психотерапию.
Подобно подавляющему большинству родителей, Гэлвины оказались предоставлены сами себе перед лицом того, что называлось системой психиатрической помощи, и были вынуждены делать выбор из вариантов, оценить которые они не имели возможности. В конечном счете определяющим фактором их решения стали деньги. Дональду было двадцать четыре года, и он уже не попадал в программу медицинского страхования как член семьи военнослужащего. Решать, по сути дела, было нечего. Единственным вариантом для него стала больница в Пуэбло.
Дональд прибыл туда после шести дней, проведенных в тюрьме в ожидании решения об отправке на принудительное лечение. В течение этого времени перспектива оказаться в психушке ужасала его все больше и больше. На первичном приеме при поступлении в больницу он попытался сказать, что прекрасно сознает причину своей попытки принять цианид вместе с Джин: за несколько недель до этого он впервые попробовал мескалин, который, как ему потом сказали, на самом деле оказался ЛСД. Дональд говорил, что в данный момент полностью пришел в себя и позволит жене уйти без каких-либо возражений. По его словам, прежде он был «на таком же взводе» лишь однажды, когда его первая невеста бросила его, но сумел с этим справиться.
Врачи в Пуэбло восприняли слова Дональда с настороженностью. «Следует учитывать психотический эпизод. Диагноз: депрессивный невроз, или психотическая депрессия» – значится в протоколе первичного приема.
На следующий день, во время обхода, Дональд изо всех сил пытался убедить врачей, что он в полном порядке и может обойтись без их помощи. Он не хотел находиться в психиатрической клинике – это стало совершенно ясно. Помимо того, что врачи вовсе были не обязаны ему верить, они не очень понимали, насколько серьезно он болен. Дональд получил новый диагноз: «умеренно-сильный невроз тревожности с признаками навязчивости».
На момент появления Дональда количество пациентов в Пуэбло сократилось с шести до примерно двух тысяч. Однако поскольку больными по-прежнему занималась небольшая горстка настоящих врачей, качество ухода практически не повысилось. В основном пациентов обслуживали санитары – люди с базовыми навыками среднего медперсонала, но часто без медицинского диплома. Их главной обязанностью была раздача аминазина, галоперидола и прочих медикаментов, подменявших собой врачебную помощь. Санитар приносил в отделение мешок таблеток и скармливал их пациентам, часто по собственному усмотрению. «Это было похоже на раздачу угощения», – вспоминает Алберт Синглтон, несколько десятилетий проработавший главврачом больницы.
Дональду прописали тофранил, один из первых антидепрессантов с более серьезными побочными эффектами, чем у селективных ингибиторов обратного захвата серотонина (СИОЗС) эры прозака, и похожий на аминазин антипсихотический препарат первого поколения меллерил, впоследствии выведенный из оборота из-за случаев сердечной аритмии. Спустя несколько недель 15 июля 1970 года согласившегося сотрудничать с психиатрами Дональда отпустили из Пуэбло. Поскольку он прошел курс принудительного психиатрического лечения, тюрьма ему больше не грозила.
Пока он был в больнице, Джин подала на развод.
С возвращением Дональда в родительский дом на Хидден-Вэлли перед Доном и Мими встала дилемма. Должны ли они бросить все и сидеть дома с больным сыном? Или нужно предоставить ему заботиться о себе самостоятельно и продолжать вдвоем разъезжать по мероприятиям Федерации?
По большому счету, особого выбора у них и не было. Федерация стала не только их единственным шансом жить так, как им всегда хотелось. Для семьи она являлась единственным источником доходов. И если Дон с Мими не будут производить должное впечатление (например, Дон начнет ездить в Санта-Фе и Солт-Лейк Сити один, и станет известно, что у них проблемы с больным взрослым сыном, что Дональд живет у них, а его брак развалился), то это вызовет огромное количество дополнительных вопросов, отвечать на которые совершенно не хочется. Поэтому Дон и Мими никогда не задумывались всерьез над тем, чтобы что-то изменить.
Вместо этого они помогли Дональду устроиться на работу в приемную комиссию бизнес-школы в Денвере. Его отправили набирать студентов в Северную Дакоту. За время его отсутствия Дон с Мими смогли пару раз слетать в Солт-Лейк Сити – сначала на торжественный концерт с участием Западного балета, а потом на официальный обед в честь посла Аргентины Педро Эдуардо Реаля с супругой. «Я сидела рядом с консульским работником из Мехико. Они с женой беседовали с Доном на испанском и очень понравились друг другу», – написала Мими матери на бумаге с эмблемой отеля. Далее она с гордостью поведала, что Дон распределил финансовые дотации симфоническому оркестру, балету и другим общественным организациям на общую сумму семьдесят пять тысяч долларов. «Ты можешь гордиться его многочисленными добрыми делами в столь многих областях!» В конце письма Мими упомянула своих девочек: «Мэри и Маргарет очень хотят увидеться с тобой. Они растут так быстро, что этот год может быть последним, когда ты сможешь увидеть здесь у нас всех сразу!!!»
В письме ничего не говорилось ни о госпитализации Дональда, ни о его нападении на жену, ни о разводе, ни о таблетках. Мими не посмела даже обмолвиться об этом.
Поездка Дональда в Северную Дакоту никак не приблизила его к Орегону, где теперь жила Джин. Но он не упустил возможность использовать свою командировку в качестве предлога и проехать еще около тысячи миль дальше на запад, чтобы попытаться лично поговорить с женщиной, которая собралась разводиться с ним. Разговор продолжался пять минут, которых Джин вполне хватило, чтобы сказать, что она не желает видеть мужа. Живший неподалеку дядя Кларк забрал Дональда и отвез его домой.
Вернувшись в дом на улице Хидден-Вэлли, Дональд принялся утверждать, что его брак с Джин по-прежнему действителен в духовном смысле. Ведь, как он объяснял, церковь никогда не утверждала этот развод. Он объявил, что хочет стать священником, и подал прошение в управление делами епархии, представители которой посетили Дональда. Послушав несколько минут, как он тараторит о своей мечте возвести новую церковь в честь св. апостола Иуды[35], они кое-как свернули встречу и ретировались. Никакого ответа от них Дональд так и не дождался.
Как-то раз восьмилетняя Маргарет вернулась домой из школы и обнаружила голого Дональда, издающего пронзительные вопли. Оглянувшись по сторонам, она увидела, что дом совершенно пуст. Брат вытащил из него всю мебель и расставил ее по окрестным пригоркам. Маргарет помнит, с какой мукой на лице мать велела ей запереться в родительской спальне – единственном помещении дома с дверным замком. Она нашла там пятилетнюю Мэри, ждавшую, что к ней кто-нибудь придет. Спустя несколько минут к ним присоединилась мать. Мими сказала, что им нужно оставаться здесь и ждать, когда за Дональдом приедет полиция.
Через запертую дверь Маргарет слышала, как Дональд выкрикивает библейские изречения вперемешку с полной бессмыслицей. Она помнит, что ожидание полицейских длилось будто целую вечность. Наконец раздался хруст гравия под колесами подъезжающего автомобиля и на стенах спальни появились отсветы красно-синих мигалок.