Ее старшему сыну уже исполнилось пятьдесят пять. Человек чести, истинно достойный, он ждал, когда придет его время, и уже десять лет готовился стать императором. Он ни разу не выказал и намека на нелояльность. Однако ж годы шли, и Ливия видела, что за внуком ее муж наблюдает с интересом, какого никогда не проявлял в отношении Тиберия. И пусть Марк Постум был сыном единственной дочери Октавиана, по своим качествам он не стоил и мизинца Тиберия.
Дело здесь не только в ее любви к сыну, напомнила себе Ливия. Двадцатичетырехлетний Марк погряз в неприятностях и скандалах, преследовавших его на каждом жизненном повороте. Он вел жизнь избалованного богача, испорченного тем состоянием, что оказалось в его распоряжении, и теми связями, благодаря которым спасался от обвинений и оставался на свободе после неудач в деловых предприятиях. Но Ливия не стала ворошить остывший пепел и промолчала, поджав губы.
Октавиан как будто и не замечал изъянов в характере внука, упрямо расхваливая молодого олуха, тогда как Тиберий трудился не покладая рук, тщетно стараясь угодить императору. Решившись наконец заговорить, Ливия подбирала слова с осторожностью, будучи уверена, что с выбранного курса муж уже не свернет.
– Понимаю, ты должен с ним повидаться. Прошу только об одном, любовь моя, пусть взгляд твой будет ясен. Ты встретишься с заключенным, обвиненным в нападении на женщину и убийстве одного из своих пьяных дружков.
– И то и другое не доказано, – бросил Октавиан и тут же пожалел о сказанном, но слова уже прозвучали. Они с женой как будто репетировали диалог из какой-то пьесы и не могли изменить написанного текста. Он чувствовал ее растущее раздражение.
– Не доказано, потому что два свидетеля исчезли! Бесследно! Муж мой, в этом деле твое суждение… я не могу назвать его здравым. Может быть, в нем и течет твоя кровь, но он – не ты. Не такой, каким был ты. Не такой, какой ты есть.
Октавиан приподнялся с подушек, моргнув, когда солнце коснулось лица. Опершись на деревянный подлокотник, он встал. Усилие далось нелегко: лицо потемнело от напряжения, кости хрустнули, живот заурчал. Слабость, которую он ненавидел, отозвалась тупой болью. Тело, служившее почти восемь десятков лет, все чаще подводило его. Он устал и злился на себя. В последнее время они с Ливией бранились все чаще, едва ли не каждый день, но сейчас он сдержался и только глубоко вздохнул.
– Я повидаюсь с ним, Ливия. Я ничего не обещал Марку и обещать не буду, если сочту, что Риму он не подходит. Но ведь он еще молод! Всего-то двадцать четыре! Он уже не тот мальчишка, который привязывал горящую метлу к лисьему хвосту и выпускал зверя бегать по полю. Но он еще не стал и тем мужчиной, которым станет! Несколько лет могут изменить парня полностью – когда воля и разум войдут в колею на всю оставшуюся жизнь.
Он увидел, какую боль причиняет ей своими словами, и смягчил тон. Внутренний голос подсказывал, что он пошел на уступку слишком быстро, слишком легко, но он любил ее, и, чтобы продолжать сердиться, приходилось себя заставлять.
– Если пойму, что он не такой, каким был я в его возрасте, если решу, что ему недостает нужных качеств, – тогда все, конец. Императором после меня станет Тиберий. Он хороший человек, я знаю. Может быть, немного скучноват и правилен, но тверд и надежен.
– Не можешь не уколоть, да? – раздраженно бросила Ливия. – Скучноват и правилен? Уж лучше, чем жесток и бесчестен.
– Извини, любовь моя, но это несправедливо. Ты так и не сказала, отправишься ли со мной на остров.
– В тюрьму, Октавиан, где его охраняют днем и ночью. Нет, я останусь здесь. Подожду, пока ты вернешься и сообщишь мне чудесную новость, что твой внук стал другим человек, что он уже не тот никчемный бездельник, каким был еще совсем недавно. Я подожду, пока ты объявишь мне, что Тиберий не станет императором и что твое драгоценное собрание назначило твоим преемником Марка Постума.
Ливия поднялась и, не сказав ни слова больше, вернулась во дворец, который представлял собой внушительный комплекс зданий, построенный им на холме, – оазис Рима в окружении безжизненных скал.
Октавиан раздраженно потер седую щетину на щеке.
– И все-таки я с ним повидаюсь, – пробормотал он себе под нос и посмотрел на солдат, ждущих у повозки с навесом для защиты императора от полуденного солнца. Внизу, в бухте, уже стоял корабль, готовый отвезти его на крохотный островок Планасия, расположенный к югу от Эльбы, где содержался единственный заключенный и единственный человек, в жилах которого текла кровь императора. Подняв голову, Октавиан завернулся в тогу и медленно побрел к повозке, опираясь на крепкую руку центуриона.
Октавиан не ждал, что путешествие вдоль западного побережья Италии взбодрит его и придаст сил. В прошлом плохой моряк, он опасался, что волнение и качка не лучшим образом подействуют на его слабый желудок. Однако капитаны трех галер сделали все возможное, чтобы плавание прошло для императора как можно спокойнее. Две галеры расположились по обе стороны от центральной триремы, защищая ее от ветров и волн. Со своей стороны и боги благословили предприятие хорошей погодой и ясным небом. Двенадцать дней Октавиан провел, часами отдыхая на палубе, а когда боль в пояснице становилась совсем мучительной, его переносили в каюту отдохнуть. Он рассчитывал, что проведет время в размышлениях о предстоящем, о грядущем наследовании и о том, кто примет Рим из его рук.
Однако вид побережья, которым он правил на протяжении десятилетий, и воспоминания из прожитой жизни отвлекали от нынешних забот и погружали в далекое прошлое, навевая мысли об испытаниях юности. Прошлое всегда влечет стариков, он знал это. Возможно, потому, что позади осталось столь многое, а впереди – почти ничего. Дух цеплялся за давно ушедшие годы.
С борта галеры он мельком увидел канал, проложенный его другом Агриппой, умершим более двадцати лет назад. Крохотную щель в побережье давно затянуло илом, и теперь от канала осталась лишь складка на земле, в том месте, где русло достигало водоема. Но Октавиан знал, что канал там, под илом. Мысли его переключились на друзей юности.
Рожденный из чрева земли, Агриппа сражался на море, защищая Октавиана от флота Секста Помпея. Память друга и хорошего человека, по которому он все еще скучал, Октавиан почтил сожжением сладких благовоний в жаровне на палубе. Он стольких пережил: и тех, кого называл друзьями, и врагов. Но теперь наконец смерть и на нем поставила свои безошибочные знаки. Руки постоянно дрожали, и боль, тупая или острая, не оставляла тело, напоминая о себе то в одном месте, то в другом, но никогда не утихая насовсем. Октавиан уже решил, что проживет лишь столько, сколько нужно, чтобы исполнить последний долг – принять мудрое решение относительно наследника.