Теория айсберга

22
18
20
22
24
26
28
30

Огибая расставленные на песке пластиковые стулья, я наткнулся на Жипе, одного из руководителей городского клуба серфинга. На шее у него болталось ожерелье из акульих зубов, на руке – плетеный браслет. На самом деле его звали Тибо Фримар (да, я знаю, ничего общего с Жипе). Он шел, покачиваясь и перескакивая с ноги на ногу, словно танцевал под какую-то воображаемую музыку.

– Эй! – крикнул он мне, подцепляя слетевшую вьетнамку. – Как настроение, друг мой Ной?

– Н-неплохо, – безразличным тоном ответил я, протянув ему руку.

Он схватил ее за большой палец, приподнял, опустил, хлопнул ею по своей груди и, шумно выдохнув, отпустил.

– Сто лет тебя не видел.

Казалось, он жевал резинку, но я был почти уверен, что во рту у него ничего не было.

– Д-да, з-знаю. К-как-то так, школа, уроки, в-все дела. П-понимаешь?

Жипе покосился на меня так, будто я грязно выругался. Одет он был в широченную майку с гавайским рисунком, на лице – десятидневная щетина. Я не знал, сколько ему лет; под тридцать, должно быть. Он спросил, намерен ли я воспользоваться летом для того, чтобы снова встать на доску (или, как он это называл, «пощекотать волну»), и я неопределенно помотал головой.

– Т-там видно б-будет. Смотря какая в-волна.

– Ты прав. – Он засмеялся. – В конце концов всегда решают волны. Да ты философ, честное слово. Ну, peace, man![2]

Он поднял указательный и средний пальцы так, чтобы получилось V. Я лениво сделал то же самое…

– Ага. P‑peace.

…и пошел в другую сторону.

На самом деле я прекрасно знал, что больше никогда не буду заниматься серфингом. После того случая я панически боялся океана. Посттравматическая фобия – вот как это называлось. Моя доска пылилась на стене родительского гаража, над их «Рено-17», и я старался на нее не смотреть, – как будто она приносила несчастье или что-то в этом роде.

«Не пройдет и года, как ты снова станешь повелителем волн!» – пообещал доктор Франкен. Но я не поверил. Как бы там ни было, желание у меня пропало.

Я продолжал шататься по городу. Вернулся в центр и, пройдя мимо очередной лавки с одеждой для пожилых, свернул к площади, где находятся мэрия, почта, нотариальная контора и маленькое облезлое кафе «Летчики-асы». Переулок чуть левее шел под уклон, к забегаловке и магазину этнических товаров.

После несчастного случая я исписал немало страниц. Меня подтолкнула к этому мадам Мушар.

– Ной, у тебя есть талант, – заверила она.

Я опять не совсем понял, что она имела в виду, но мне от этого занятия становилось лучше. Тоже своего рода терапия. В первые недели после больницы (еще с гипсом на левой щиколотке) я почти все перемены проводил в одиночестве, в классе или где-нибудь в уголке, с маленьким красным блокнотом, который два года назад подарил мне Адам. Чаще всего в наушниках. Автореверсный «сони» помогал укрыться от остального мира. Я включал плеер на полную громкость, и Том Петти, Курт Кобейн или Брюс Спрингстин возводили вокруг меня звуковую ограду.

Весной два моих рассказа напечатали в школьном журнале. Я знал, что обязан этим мадам Мушар (она была главным редактором) и что особенно хвастаться здесь нечем, но всё же гордился страшно.