Яков Друскин
Видение невидения
И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы.
1
Недавно я выходил из какого-то помещения. Подходя к двери, я поднял голову, чтобы не натолкнуться на что-либо, и вдруг увидел перед собою худого старика, чем-то знакомого, но очень чужого. Он шел прямо на меня и смотрел как бы сквозь меня. Мне стало страшно, и почти сразу же я понял: это я; рядом с дверью было зеркало. Мне стало еще страшнее, и, отвернувшись, я быстро вышел.
Почему мне стало страшно? На улице я встречаю много чужих людей, но они мне не страшны: они не очень[1] чужие, а тот, кого я увидел в зеркале, показался мне очень чужим. Почему? Я думаю, потому, что одновременно он показался мне чем-то знакомым. Именно знакомство с ним было тем, на основе чего я и мог почувствовать свою противоположность ему — чужое. С другими людьми, которых я встречаю на улице, у меня нет непосредственной связи — общего, поэтому я не чувствую свою противоположность им, их отчужденность мне, противоположение здесь неопределенное. Но с тем, кого я увидел в зеркале, у меня было общее — родовое отличие: знакомое, и на основе его сильнее выступило видовое различие — отчужденность, это уже определенное противоположение. Поэтому он, то есть тот, кого я увидел в зеркале, показался мне очень чужим. Почему мне стало страшно? Потому что знакомое и близкое оказалось совсем чужим: знакомое и близкое чужое, причем совсем чужое, страшно. И еще: страшно было оттого, что он смотрел прямо на меня и как бы не видя меня, сквозь меня.
Почти сразу же я понял, что это я, что это мое отображение в зеркале, и мне стало еще страшнее. Почему? Потому ли, что я увидел, как я стар? Но это меня абсолютно не волнует и не трогает. Потому ли, что я увидел свой грех, свою греховность? Но свою греховность я вижу каждый день и не в зеркальном отображении, а прямо, внутри себя. Может, сама зеркальность отображения испугала меня? Может, я увидел анти-себя, неожиданно, неподготовленно увидел свое анти-я? Не знаю. Мне кажется, во внешнем отображении я увидел свое внутреннее, духовное анти-я. Мне стало страшно, потому что я понял, что знакомое и близкое чужое, уже совсем чужое — не тот старик, которого я увидел в зеркале, а я сам: я сам себе чужой. Положивший руку на плуг и оглядывающийся назад неблагонадежен для Царствия Небесного. Руку на плуг я положил уже очень давно. И не я ее положил, она была положена не мною весной 1911 г.[2] Но я часто, очень часто оглядывался назад. Но вот уже три года, как и оглядываться некуда, позади меня ничто, а что было — вошло уже в меня и есть сейчас как мое жало в плоть. Позади уже ничего нет, а я все еще оглядываюсь: в малодушии и унынии, в легкомыслии, в мечтательности и бесовском парении мыслей оглядываюсь назад на ничто. Ничто — не то, что было, оно во мне, ничто — какая-то моя оболочка, когда-то живая, а сейчас мертвая, какая-то моя шелуха. Ничто — само оглядывание назад. Уже некуда оглядываться, а я все оглядываюсь назад, оглядываюсь на само оглядывание; потому что больше не на что оглядываться. Вот что я увидел, взглянув на старика, идущего на меня, смотревшего сквозь меня. Этот близкий и совсем чужой мне — я сам; я сам, самый близкий мне, самый чужой себе.[3]
Я запутался в своих я, в своих я и в своих анти-я. Попробую по порядку перечислить их.
1. Я — чужой себе. Здесь два я: я и другой я, чужой мне. Но может быть и так: я — чужой себе, а тот, кто мне чужой, может, он и есть мое подлинное я — «сокровенный сердца человек»[4]? А я в малодушии и легкомыслии бегу от него?
2. Я сам — чужой себе. Здесь уже три я, потому что «я сам» предполагает рефлектирование и объективирование себя самого: рефлектирующее и объективирующее я — я как субъект рефлексии, рефлектируемое и объективируемое я — я как объект рефлексии. Тогда можно задать три вопроса: кто рефлектирует — я, которому другой я — чужой, или чужой мне, или сокровенный сердца человек? Но последнее предположение сразу отпадает: сокровенный сердца человек не рефлектирует, рефлексия — в грехе и грех, а сокровенный сердца человек или еще до греха, в невинности, или после греха, в святости, к которой я призван или во всяком случае зван. Скорее всего рефлектирует первое я — я сам, и в рефлексии и самообъективировании все дальше уходит от себя самого.
3. Я — чужой себе самому. И здесь три я, потому что «себе самому» такое же рефлектирование и самообъективирование, как и «я сам». Сокровенный сердца человек скорее первое я, оно со страхом смотрит на себя самого, в самообъективировании все дальше уходящего от себя самого. Это бегство от себя самого страшно: это какое-то самопоедание в самоопустошении.
4. Я сам — чужой себе самому. Здесь уже четыре я, так как оба объективируются. Здесь уже нет сокровенного сердца человека, рефлектирование и объективирование изгнало его: в грехе я ушел от себя самого, в грехе иду все дальше от себя самого, разделяюсь в себе, грех ест меня, я сам поедаю себя самого, как бес в земле Гадаринской, говорю: имя мне — легион, легион моих грехов, пожирающих меня. В этом внутреннем разделении, распадении, самопоедании я уже потерял и себя самого: «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12, 25). Я разделился сам в себе, не устоял, опустел. Наступила мерзость запустения.
5. Я, близкий себе, — самый чужой себе. Здесь три я: я, которому я и близкий, и чужой; я, который близок мне; я чужой мне. Здесь нет объективирования и все же три я. Кто из них мое подлинное я, мой сокровенный сердца человек, тот ли, который разрывается между близким и чужим мне и, разрываясь, в непонятном противоречивом единстве отожествляет и близкое и чужое? Или близкий мне? Или чужой? Или все три — непонятное мне единство, даже тожество сокровенного сердца человека? Христос говорит: «если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною» (Лк. 9, 23)
«Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит... жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14, 26).
«Ибо, кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее» (Мф. 16, 25).
«Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Ин. 12, 25).
Тогда самый близкий мне — не самый ли далекий и чужой мне? Тот я, который мне ближе всего, — не самый ли далекий и чужой? А самый далекий — не самый ли близкий? В отвержении себя, в ненависти к себе, в потере себя я обретаю себя, сохраняю себя в жизнь вечную. Тогда все три я отожествились в моем сокровенном сердца человеке, и уже не я отожествил их, а Христос во мне.
6. Я, близкий себе самому, — чужой себе. Здесь четыре я, так как второй я объективирует себя, и сокровенный сердца человек или в первом я, или в последнем.
7. Я, близкий себе, — чужой себе самому. И здесь четыре я, но объективируется не близость себе, а чужое — отчужденность от себя.
8. Я, близкий себе самому, — чужой себе самому. Здесь уже пять я, так как объективируется и близость и отчужденность. Сокровенный сердца человек загнан в первое я. Но что осталось от него после объективирования и близости и отчужденности? Почти ничего, и начинается мерзость запустения.
9. Я сам, близкий себе самому, — чужой себе самому. Здесь уже три объективирования, полное опустошение и мерзость запустения. Это уже геенна огненная.
ebooksa