– Почему… что тебя огорчает?
– Мне хорошо. Ничего меня не огорчает.
– Точно?
– Да. Точно.
– Что случилось на этом скальном уступе? – спросила Эйглоу.
– Несчастный случай. Он упал в реку.
– Это было что-то другое.
– Нет, не другое.
– Ну, как хочешь, – запальчиво сказала Эйглоу и попрощалась.
Конрауд погладил себя по больной руке, вспомнил слова Эйглоу и еще раз перебрал в памяти все, что произошло на уступе. Он гнал от себя эти мысли, уж больно неприятными они были, но они пробуждались при малейшем поводе. Например, вот сейчас – Эйглоу. Она была права, каким бы образом ей ни удалось в коротком телефонном разговоре почувствовать, каково у него на душе. Когда он смотрел, как спасательный отряд старательно разыскивает Лукаса в реке, его охватило сожаление, и постепенно в его душе угнездилось чувство вины.
Шли дни, страсти улеглись, и его объяснение всех устраивало. А также свидетельство тех полицейских. А также и показания людей, которые находились на противоположном берегу и видели, как Лукас оступился, а Конрауд изо всех сил пытался его спасти и сам чуть не упал в Эльвюсау. Полицейское начальство ничего не стало предпринимать. Очевидцы видели только то, что при таких необычных и страшных обстоятельствах могло считаться естественным. Конрауд протянул пострадавшему руку помощи.
Но сам Конрауд знал, как все было на самом деле: он сознательно протянул сухую руку, понимая, что от нее проку будет мало. И что это так и останется тайной.
Теперь о том, чтоб он смог уснуть, не могло быть и речи. Он до утра поглаживал сухую руку и ворочался. Пялился в потолок и думал о Вилли, лежащем на улице, о нападении на своего отца у Скотобойни, о тревогах матери, о Полли, рыдающем на холме, о ясновидце Энгильберте и его дочери Эйглоу, о Бернхарде, висящем под потолком в лавке автозапчастей, о том, какой удивленный взгляд был у Лукаса, когда он ухватился за его сухую руку.
О страдании, отразившемся на его лице, когда он заглянул в глаза смерти.
Он представлял себе Хьяльталина в тюрьме. Прозрачно-голубые глаза, глядящие на него с больного лица – словно два оазиса в пустыне. «Если ты его когда-нибудь разыщешь, – сказал на прощание Хьяльталин, – отыграйся на нем хорошенько. Сделаешь это ради меня? Отыграешься на нем за то, что он устроил мне?»
Лишь когда Конрауд наконец заставил себя думать об Эртне, на него снизошел покой. И как иногда, когда ему бывало плохо и он сильно скучал по ней, к нему подкрались чарующие звуки песни «Весна в лесу Вагласкоуг»[30], и он незаметно провалился в сон без сновидений, вспоминая мягкий песок Нёйтхоульсвика и детей, играющих у воды, и поцелуй, пахнущий цветами.
Вилли пришел в сознание, и ему показалось, будто кто-то приближается к нему сквозь метель: медленно, осторожно. Он услышал, как скрипит снег, ему почудилось слабое дыхание. Он приоткрыл глаза: никого, только слепая пурга. Однако он чувствовал, что к нему кто-то подошел, он не один – и от этого становилось легче.
Вскоре он снова очнулся и увидел, что кто-то сел рядом с ним и держит его за руку, и ощутил на своей холодной руке тепло, а лоб ему гладила теплая ладонь.
Он не видел, кто это, но ощущал, как на него нисходит удивительный покой, и ему стало легче от того, что он не одинок, что кто-то присматривает за ним, заботится о нем.
Когда он проснулся снова, то увидел сквозь пургу, что перед ним старушка, живущая на этой улице. Она жалела его и что-то говорила (он не слышал, что именно), и то были слова утешения, которые тронули его, и ему показалось, что все будет хорошо, потому что она будет рядом. Он попытался рассказать ей, кто на него наехал: он на миг увидел, кто был за рулем и узнал того, с кем разговаривал в баре, и это был тот самый человек с Эскьюхлид.
ebooksa