Подсознание

Все остальное время я проводил в квартире. Подолгу спал, в перерывах читал научные статьи. В этот период я начал видеть сны на английском; они стали еще ярче и насыщеннее: эпические сюжеты разворачивались солнечным морозным утром бесконечного воскресенья на неестественно пустынных улицах Нью-Йорка. Во сне мне казалось, что я не сплю, и мне даже удавалось изменить онейрический нарратив по своему желанию. В сновидениях появлялся противник-фехтовальщик, желающий драться, и я чувствовал, что могу погибнуть.

Сонливость исчезла внезапно, как и наступила. Великолепные сны закончились, мне снова захотелось бодрствовать. Я начал выходить из своего логова.

В начале апреля, когда дни уже стали заметно длиннее, а по всему кампусу расцвели тюльпаны, я осознал, что прошел через когнитивную трансформацию. Теперь я понимал почти все, что читал, легко болтал с кем угодно, и у меня сложился круг особенных друзей, которыми я очень дорожу по сей день.

Лучшей новостью той адаптационной весны стало решение всех проблем в лаборатории. Под руководством бразильского нейробиолога Клаудио Мелло, специалиста по ранним генам (на тот момент — доцента в лаборатории Ноттебома), я стал проводить успешные эксперименты по мозговому механизму пения у канареек.

Клаудио был первым, кто показал: естественные стимулы вызывают экспрессию ранних генов. До этого она наблюдалась только в контролируемых лабораторных условиях или у животных, подвергшихся фармакологически индуцированным судорогам. Открытие активации ранних генов в нервной системе животных при совершении естественных действий вывело эту область исследований далеко за пределы мира пробирок — к целым организмам, свободно совершающим сложные, экологически значимые действия.

Клаудио был замечательным наставником. Мы вместе опубликовали ряд исследований экспрессии ранних генов как индикатора активности нейронов в мозге канареек и других певчих птиц. Ноттебом — щедрый либертарианец[118] и добродушный ворчун — позволил нам совершенно самостоятельно пройти этот путь в его лаборатории.

История могла бы продолжиться, и тогда эта книга была бы о голосовом общении у птиц. Но меня заинтриговала странная сонливость, пережитая зимой. Как ученый, я не мог не заинтересоваться последовательностью событий, произошедших по прибытии в Нью-Йорк: когнитивное банкротство с чрезмерной сонливостью и повышенной онейрической активностью, за которой последовала внезапная поразительная адаптация в языковой, интеллектуальной и социальной сферах.

Конечно, исчезновение сонливости как-то связано с постепенным удлинением светового дня. Но вот ее появление в январскую метель было большой загадкой. Поначалу я расценил сонливость как неуклюжий акт самосаботажа организма, лишившего меня сил именно тогда, когда я больше всего в них нуждался. Но на деле сонливость оказалась мощным устройством для обработки новой информации — это было полезно и, несомненно, желательно. Я поддался внутренней работе сна и автономной обработке воспоминаний — и мне в какой-то степени удалось преодолеть огромные первоначальные трудности, вызванные стрессом новой ситуации и сокращением естественного освещения зимой.

У меня была личная заинтересованность — я хотел понять, что же со мной произошло, — поэтому и решил разобраться в механизмах этого адаптивного процесса. Прочитав в одном авторитетном учебнике по неврологии, что науке многое известно о причинах сна, но ничего — о его последствиях, я понял, что это действительно важная область исследований. Ведь обычно мы почти ничего не знаем как раз о самых важных вещах! И я ухватился за это «почти».

В букинистическом магазине Strand на углу Двенадцатой улицы и Бродвея я за 5 долларов купил избранные работы Фрейда. Читая «Толкование сновидений», я придумывал всё новые идеи для экспериментов по взаимосвязи между сном и обучением.

В старой университетской библиотеке я нашел множество публикаций конца 1960-х годов, показывающих, что лишение сна вызывает дефицит памяти у грызунов.

Вскоре я нашел лабораторию, где традиционно проводились исследования сна у крыс. Она удачно располагалась в одном здании с лабораторией Ноттебома, но этажом ниже, на большой тихой лестнице старого Смит-холла. Это была та самая старая лаборатория Лоренте, облицованная медью, которую унаследовал Джонатан Уинсон, а теперь, после его ухода на пенсию, руководство перешло к Константину Павлидесу, или Гасу, как к нему обращаются близкие друзья.

Обездоленный в Нью-Йорке

Гас Павлидес родился в Скалохори, маленькой деревушке в Македонии на севере Греции, где когда-то проповедовал язычникам апостол Павел, — всего в 100 километрах от горы Олимп. В 1960-х годах там не было ни электричества, ни асфальтированных дорог, ни водопровода. В деревне жило около двухсот человек. Сегодня их не больше сотни летом и всего два десятка зимой. Недавно на месте единственной начальной школы открылось кафе.

Примерно в 4 года Павлидес вместе с сестрой пошел в школу. Он любил учиться. Это было волшебное время открытий под присмотром бабушки, уверенной, что ее внук — божий дар всему миру. Она твердила об этом каждому, кто был готов слушать. В детские годы Павлидес жил в 20 километрах от своей деревни, на природе — в любви и в близости к Зевсу.

Но в начале 1970-х идиллия закончилась. В 12 лет Гас с матерью и сестрами эмигрировал в Нью-Йорк, чтобы воссоединиться с отцом. Он работал там уже 10 лет, но надежда разбогатеть и вернуться в Грецию не сбылась. Бабушка осталась в Скалохори и вскоре умерла. Внук долго был безутешен.

Нью-Йорк шокировал робкого деревенского ребенка, не знавшего ни слова по-английски. Семья сняла квартиру недалеко от парка Форт-Трион на северной оконечности острова Манхэттен, в греческом районе. Английский Павлидесу давался с трудом, и учеба шла плохо. Исключение составляла математика. В минуты печали в поисках утешения он посещал великолепные средневековые монастыри, воссозданные в парке.

Однажды директор школы вызвал родителей Гаса. Беседа шотландца-директора с матерью, говорившей только по-гречески, и отцом, с трудом изъяснявшимся по-английски, показалась бы смешной, если бы не была трагичной. Директор попросил мальчика перевести родителям: он больше ничего не может сделать, их сын потерян для общества. По словам педагога, этот ученик «не устроится даже мусорщиком, поскольку Департамент санитарии Нью-Йорка требует аттестат о среднем образовании, который тот явно не сможет получить». Это был тяжелый удар. Но он эффективно подтолкнул Павлидеса к успеху: нужно было каким-то образом доказывать, что директор неправ.

В старших классах все стало постепенно налаживаться. Гас не только сдал экзамен и поступил в продвинутый класс, но и с большим успехом стал играть за школу в теннис. Он выиграл региональный теннисный турнир в Нью-Йорке и на следующий год поступил на архитектурный факультет Сити-колледжа.

Учебу Павлидес начал с энтузиазмом, но первый же контакт с профессорами был для него ушатом холодной воды. Юноша хотел строить небоскребы, а преподаватели говорили, что даже первый студент курса станет в лучшем случае чертежником.

Гас потерял к архитектуре всякий интерес, перевелся на отделение психологии и через несколько занятий попал в нейропсихологическую лабораторию, где изучали внутричерепную стимуляцию. Гаса увлекло исследование того, насколько мозг контролирует человеческое поведение. Вскоре Павлидес устроился техническим специалистом к Нилу Миллеру, одному из основоположников изучения области обучения и памяти.