Наконец он очнулся и побежал, почти сам не зная куда.
На пути глазам его представилась распахнутая настежь, мрачная, печальная каморка. В потемках слабо мерцала одинокая лампа. При свете ее он увидел три обнаженных тела безжизненно распростертых на полу. Вдруг Олинтий невольно остановился. Среди ужасов этого страшного логовища-сполиариума арены он услыхал голос, призывающий имя Христово!
Он не мог устоять против этого голоса, вошел в дверь и попал ногами в потоки густой крови, вылившиеся из раненых тел на песок.
– Кто здесь призывает Сына Божьего? – спросил назареянин.
Ответа не было. Обернувшись, Олинтий увидел при свете лампы седовласого старика, сидевшего на полу и державшего на коленях голову одного из мертвецов. Черты покойника застыли в неподвижности последнего сна. Но на губах его еще играла злобная улыбка, не улыбка христианской надежды, а мрачная усмешка ненависти и недоверия. Однако лицо его еще имело прелестные, округленные очертания ранней юности. Волосы, густые и блестящие, вились кудрями над гладким лбом, а пушок возмужалого возраста лишь слегка оттенял мрамор бескровных щек. Над этим лицом склонилось другое, полное такой невыразимой грусти, такой страстной нежности, такого безотрадного глубокого горя! Горячие слезы старика сыпались градом, но он их не чувствовал. Губы его машинально шептали молитву своей милосердной, всепрощающей веры, но ни сердце его, ни сознание не отвечали словам – ум его был в состоянии летаргии. Сын его умер, умер за него! И сердце старика было разбито.
– Медон, – проговорил Олинтий с состраданием. – Вставай и беги! Господь пробудил стихии! Новая Гоморра обречена на погибель! Спасайся, прежде чем пламя сожжет тебя!
– Он был так полон жизни! Он не может быть мертв! Подойди, положи руку на его сердце, наверное, оно еще бьется?
– Брат мой, душа отлетела! Мы помянем ее в наших молитвах! Ты не можешь оживить немой прах! Пойдем, пойдем! Слышишь, как трещат стены? Слышишь эти предсмертные вопли? Нельзя терять ни минуты! Идем!
– Я ничего не слышу! – сказал Медон, покачивая седой головой. – Бедный мальчик! Любовь убила его!
– Идем, идем! Прости мою дружескую настойчивость!
– Идти! Кто может разлучить отца с сыном?
И Медон, крепко сжимая тело в своих объятиях, покрывал его страстными поцелуями.
– Идти! – проговорил он, на мгновение подымая голову. – Оставь нас! Мы должны остаться наедине!
– Увы! – возразил сострадательный назареянин. – Смерть уже разлучила вас!
Старик спокойно улыбнулся.
– Нет, нет, нет! – пробормотал он, все тише и тише с каждым словом. – Смерть была великодушнее!
С этими словам голова его поникла на грудь сына, руки его выпустили тело, которое он обнимал. Олинтий схватил его за руку, – пульс перестал биться! Последние слова отца оказались истиной – смерть была великодушнее!
Тем временем Главк с Нидией быстро шли по опасным, смятенным улицам. Афинянин узнал от своей избавительницы, что Иона все еще находится в доме Арбака. Туда он спешил освободить ее… Спасти ее! Немногие рабы, оставленные египтянином дома, когда он отправился длинной процессией в амфитеатр, не были в силах оказать сопротивление вооруженной шайке Саллюстия и после, когда произошло извержение вулкана, они забились все вместе, ошеломленные и перепуганные, в дальний угол дома. Даже великан-эфиоп покинул свой пост у ворот, и Главк, оставив Нидию на улице (бедную Нидию, снова терзавшуюся ревностью, даже в этот ужасный час), прошел по большой зале, не встретив никого, кто бы указал ему комнату Ионы. Покуда он шел, темнота, застилавшая небо, так быстро сгущалась, что он с трудом мог пробираться вперед. Обвитые цветами колонны шатались и дрожали: ежеминутно он слышал, как с треском валился пепел на открытый перистиль. Он поднялся в верхние покои, задыхаясь пробежал по ним, громко зовя Иону, наконец он услыхал где-то в конце галереи голос, ее голос, отвечавший на его зов! Броситься туда, выломать дверь, схватить Иону в свои объятия, выскочить с нею из дому – все это было делом одной минуты! Едва успел он добраться до того места, где ждала Нидия, как услыхал шаги Арбака, возвращавшегося домой, чтобы забрать свои сокровища и Иону и с ними бежать вон из обреченной на гибель Помпеи. Но тьма в воздухе была так густа, что враги даже не увидели друг друга, хотя были так близко, и только во мгле Главк различил развевающиеся белоснежные одежды египтянина.
Все трое спешили, бежали. Увы! Они ни зги не видели перед собою: наступил полнейший мрак. Сомнение и ужас охватили их! И смерть, от которой избавился Главк, казалось, только изменила форму и увеличила количество жертв.
VI. Калений и Бурбо. – Диомед и Клавдий. – Девушка из амфитеатра и Юлия