Подсолнухи

Лежишь на печи, ждешь. Вот девять часов, десять, начало одиннадцатого. Иногда родители возвращались к полуночи. Братья спят, в избе тихо, фитиль лампы прикручен, свет падает на потолок, на стены, слабо освещая стол и широкую скамью. По углам темнота, темень за окнами, немного боязно — и спать совсем уже неохота. Обычно я слышал, как подходили родители к избе, голоса их. Одни они никогда не возвращались, шли с кем-нибудь из своего края, шли с песней. Услышав, как родители всходили на крыльцо, я соскакивал с печи, спеша открыть дверь. Пол в сенях ледяной, а я снова не обулся. Прыгаю с ноги на ногу. Ух ты! Ну и холодина!

— Спите? — спрашивает мать, входя первая. — Помоги раздеться отцу.

Иногда отец был сильно выпивши, иногда самую малость, для настроения.

— Сам разденусь, — говорил он, — чего тут. Валенок вот только, милок, поставь на плиту. Костыли положи под кровать, чтоб не мешали. Вот и все.

Сняв солдатскую форму свою, укладывался под дерюгу и сразу засыпал. Мать, оставив узелок с гостинцами на столе, раздевалась в горнице. Я развязывал узелок, там бывало шесть постряпушек, каждому по одной. И на годовалого. Мать уже сейчас приучает его к взрослой пище, соски хлебные дает. Я подхожу к окну, оно густо заснежено, и ничего не увидать, что делается на дворе. Слышно было, как шумит ветер, наметая снег.

— Возьми себе, — говорит мать, кивая на постряпушки, — остальные им. Утром встанут, обрадуются. Три пирога с творогом, три с яйцами и луком. Какой?

— Я не хочу сейчас, мам, — отказываюсь я, — завтра вместе со всеми съем. Кто с чем захочет, тот и выберет. Или ты сама нам разделишь, чтоб без обиды.

И я взбирался обратно на печь. Мать сложила стряпню на тарелку, поставила в шкап, за занавеску. Мать еще некоторое время сидит за столом, под висевшей на стене лампой, расчесывает на ночь волосы. Чешет медленно, раздумчиво. Чувствуется, что она в мыслях сейчас спокойных.

— Хороший сабантуй был у Панкиных, — говорит мать, как бы для себя. — Веселый. Пели много, плясали. Две гармошки было. Без шума обошлось, слава богу. Прошлый-то раз у Фатеевых передрались мужики насмерть. Вот уж лихота, как сцепятся на гулянках. Ни стыда ни совести. Глаза б не глядели.

Бывает, мужики скандалят на сабантуях. Прицепится один к другому из-за ерунды какой-нибудь — и до драки. А то начнут прошлое воспоминать, войну. Один кричит:

— Я воевал, а ты тут бабами командовал! Нажрал шею за бабьими спинами! Нажрал морду, боров! За юбки бабьи хватался! Зна-ем!

Мать не любит скандалов, да и кто их любит. У нас несколько раз собирались, а ничего, держались мужики молодцами. Удавались гулянки. Скандалистов позже настыдят бабы, так они стихают, глаза прячут — стыдно самим.

Нас, ребятишек, родители не пускали на сабантуи, но в двух-трех избах побывал я все же, посмотрел. Ежели у товарища твоего родители затевают сабантуй, то можно пойти, залезть на печь и наблюдать оттуда. Взрослые сердятся, когда в такое время ты крутишься подле, попадаешь на глаза, а тихонечко если — ничего, можно. Шурка ко мне приходил поглядеть, как у нас все гуляют, а я к ним ходил несколько раз. Еще к одному приятелю.

Все сабантуи, у кого бы ни гуляли, похожи один на другой. В избе прибрано, расставлены столы и скамейки, взятые у соседей. На стенах три-четыре лампы, тоже от соседей. На столах выпивка, закуска. Тарелки, стаканы, вилки-ложки хозяйка собирала до завтра по ближним дворам. Часу в седьмом примерно начинают сходиться гости. Здороваются, хоть и виделись уже, раздеваются, складывают одежду на кровать, стоят некоторое время возле двери, за общим разговором. Вот собрались все или почти все, хозяева приглашают гостей за стол, те рассаживаются, где кому глянется, хозяева поднимают первые стопки, обходя вокруг стола, чокаясь со всеми. Гости выпивают, начинают закусывать. Хозяева просят не стесняться, а никто и не стесняется. Разговоры громче, затевают песни. Поют, выбираются из-за столов на круг, пляшут, выходят на двор освежиться, снова садятся за столы, выпить-закусить. И так весь вечер напролет. До полуночи, а то и во втором часу разойдутся по дворам. Да запоют дорогой. В том краю, в этом. Далеко слышны песни в морозные ночи…

Сколько у нас было сабантуев, а запомнился один, это когда тетка Ульяна Трутакова в подполье упала. Пошла она плясать с конюхом Ефимом Родионовичем Малиновым, плясали крепко, на спор как бы. Штук по пяти каждый частушек выкрикнул, и по кругу пройдут они, и друг перед другом встанут, в стороны разойдутся, опять на середину. Устали, гармонист, кажись, меха гармони разорвет, а ни тот, ни другой уступать не желает. Но все же стала тетка Ульяна сдавать, конюх Ефим Родионович горячит ее, теснит, она отступает, отступает к малой печке мимо кровати. А конюх все на нее грудью, ногой выставленной топает, плечами поводит широкими. Все гости увлеченно наблюдают за пляской, подбадривают…

А у нас между кроватью и печкой лаз был в подполье. Крышка закрывалась ровно, но один край держался слабо: если наступишь тяжело на край тот, крышка срывалась под ногой. Домашние все наши знали и оберегались. Мать отцу напоминала несчетно, чтобы подладил, да руки у отца никак не доходили до крышки этой самой — откладывал со дня на день он.

Пятится тетка Ульяна, конюх следом. Ни отец, ни мать мои слова сказать не успели, как Трутачиха ухнула вместе с крышкой в подполье. Гармонь враз смолкла, затихли голоса. Минуту было тихо, конюх остолбенело стоял, глядя в черный квадрат подполья. Он, чувствовалось, отрезвел сразу. Отец с матерью молча посмотрели друг на друга, как бы спрашивая: придется им отвечать за Трутачиху? Никто не знал пока, что же делать.

— Ульяна, — сипло окликнула мать, подходя неуверенно к подполью, наклоняясь, заглядывая в темноту, — жива ли ты там? Отзовись хоть, Ульяна?!

— О-ох, — донеслось снизу, — окаянные! У вас тут молоко, что ли, поставлено?

Хохот рванул по всей избе, огонь в лампах колыхнулся, вот-вот погаснет. Из подполья показалась голова тетки Ульяны, мужики протянули ей руки, вытащили, и хохот с новой силой пошел по углам: теткина юбка была перепачкана молоком. Спуск в подполье неглубок, дальше — три ступени ведут в закрома, а здесь, напротив лаза, на специальном приступке, мать держала в кринках молоко, чтоб молоко не скисло — в подполье всегда было прохладно. Упав, тетка сшибла три кринки, одну раздавила, да так и сидела на осколках, покуда не опомнилась и не сообразила, что с нею произошло. Она ушиблась только немножко, но не пострадала, испугалась больше, да юбку подпортила молоком. «Испужалась», — созналась тетка.