Подсолнухи

— Э-эх! — крякнул Тимофей Гаврилович. — «Разрешили»! Как говорится — спохватилась п. . .а, когда ночь прошла, — И оглянулся на горничную дверь: не слышит ли старуха, но она давно уже спала. — «Разрешили»… А кто его будет разводить сейчас, скот тот же? Огороды возделывать? Я со старухой? Или Петр Рябов со своей?

Вот откуда надо было начинать с тем же скотом, с теми же огородами — издали. С того же тридцатого года, чтоб параллельно с колхозами. В тридцатом не могли разрешить, в тридцатом, наоборот, свертывались на нет личные хозяйства. Держи, но самое необходимое. Но в сорок первом, как война началась, можно было бы. И в сорок шестом? В сорок шестом сам бы, как говорится, взял. Однако нет, ничего подобного. Огород — столько-то соток, в зависимости от состава семьи. Скота — столько-то голов. Все. Ежегодно комиссия из сельсовета: огород замеряют, не прибавил ли тайком ночью, скажем, земли с десяток соток. Скот переписывают, пересчитывают, у соседей справляются, не скрывает ли такой-то хозяин от переписи чего?

Думая, рассуждая об этом, всегда вспоминал Тимофей Гаврилович дружка своего, Федора Кувалина. Был у него дружок такой по всей жизни с самых детских лет и до смерти своей. Ровесник почти, на год всего старше. Женились в одно время, после войны в соседях жили — переулком разделены. На войну уходил Федор, шесть человек детей оставлял жене, стариков-родителей. Вернулся еще более искалеченный, чем Тимофей Гаврилович. Двое детей родились подряд, семья — двенадцать душ, есть что-то надо, а есть нечего. Картошки никогда не хватало от осени до осени. Идет Федор Кувалин к Никишину, начинает просить: разреши пустыря пригородить к огороду соток пятнадцать, пропадает все одно земля. А мы картошку на ней посадим, сам видишь, каково приходится. Разреши!..

За огородом Федора пустырь, между городьбой и согрой березовой, бурьян там рос, репей с полынью пополам, осот. Раз сходил Кувалин в контору, второй, третий. Никак не разрешал Никишин. И не потому, что жалко было ему пустыря того, которого отродясь никто не пахал, не косил — с сельсоветскими не хотел ссориться. Обратился председатель в сельсовет, а ему в ответ: не положено. Неужели вы не знаете об этом, председатель колхоза? И Никишин то же самое Кувалину говорит: не положено. На пятый раз разрешил. Как уж он там с сельсоветскими договорился, неизвестно, или под свою личную ответственность взял. Да и то, рассудить если, не просто рядовой колхозник просил, инвалид войны, израненный, многодетный. Куда с ним? Никишин перед тем с правлением посоветовался, никто из тех не возразил.

Пригородил Федор несколько саженей пустыря по всей длине огорода, выкосил бурьян, вскопал целик, стал картошку садить. Теперь вот и Федора самого нет, детей разнесло, огород заглох давно, кругом деревни сотни гектаров пашен, сенокосов, пастбищ лежат брошенные, никому не нужные — ни сельсовету, ни району, ни области.

Этого-то никак и не мог понять Тимофей Гаврилович. Как же так? Вчера — нельзя, сегодня — можно. Бери землю, возделывай. И со скотом. Спрашивал он тогда у начальства приезжего: почему невозможно держать лишнюю овечку, скажем? Голод, семьи деревенские большие…

— Лишняя овечка, — объяснили Тимофею Гавриловичу, — это уже обогащение, возврат к старому, к единоличной жизни, к кулачеству, которое с таким трудом ликвидировали. Разреши кому-то сверх положенного держать скот, — он и будет возле него крутиться, ухаживать. А ты должен рабочий день отдавать колхозу, полный рабочий день, остальное — своему личному хозяйству. От твоего личного хозяйства государство не разбогатеет, не окрепнет, а за счет колхоза — да. Все верно, товарищ…

Тогда было верно и правильно, сейчас же оказалось — нет. Держи, разводи, паши. Чем крепче твое личное подсобное хозяйство, тем крепче, надежнее наше государство. Городские предприятия, рассказывает зять, заставляют устраивать подсобные хозяйства, чтобы своим обходились, кормили рабочих, не надеясь на помощь со стороны.

А того не могли понять, переписывая ежегодно скот, что никогда человек не сможет съесть более того, что он в состоянии съесть. Сначала семью свою накормит мужик, правильно. А что останется, продаст. Те самые излишки, о которых пишут сейчас в газетах. И не на базаре городском, до которого не каждому доехать — двести верст, все же, — а государству, и здесь, в своем совхозе, в рабочую кооперацию, в Заготскот, или еще куда-то там…

Тимофей Гаврилович присел отдохнуть: и спина и рука правая устали сильно. Он сел спиной к стене, на сложенные половицы, вытянул ноги, положил на колени нывшую руку. Усмехнувшись, вспомнил, как разговаривали они с зятем в тот банный сентябрьский вечер. Засиделись за полночь, старуха спала в горнице а они рассуждали…

Зять все-таки втянулся тогда в спор, впервые за все время, что приезжал в Жирновку. Выпил еще рюмку, обмяк, затосковал, стал говорить, что и ему жалко исчезнувшие деревни, хотя он и вырос в городе, а родители деревенские, и деды, и все остальные, кто был до него. С деревней же, откровенно говоря, пока ничего не решили. Делают вид, что ничего не случилось, все нормально, все развивается по плану и программе. Но с газетных страниц с некоторых пор исчезло выражение «неперспективная деревня» — вроде бы поспешили признать ее таковой. Почти не пишут уже и о поселках городского типа, о которых еще недавно писали во всех газетах. Не кажутся они выходом из положения, как казалось еще вчера, но строить их продолжают, как бы по инерции, пока не придумали ничего другого. Стоят пятиэтажные или девятиэтажные дома, а в них живут крестьяне. Вроде как бы в городе, но в то же время и в деревне. В квартире у хозяина все удобства, а внизу, поодаль чуть от дома, огород, сарай, в сарае корова, ежели ты желаешь держать корову, поросенок, куры. Все то, что необходимо тебе для сельской жизни. Названия поселкам не дают, просто так и называют: ПГТ-17 или ПГТ-20. Поселок городского типа номер двадцать, значит. Оправдают ли они себя, заменят ли собой исчезнувшие деревни, деревеньки, деревушки, — неизвестно. Пока же остановились на них, а дальше, как говорится, время покажет. Самому зятю не приходилось бывать в этих самых поселках, но по рассказам он знает о них много и споров много слышал о них.

Те, кто подал мысль о поселках городского типа, считают, что дело выгодное, крестьянин, таким образом, останется на месте. Живет в сельской местности, а условия городские: что может быть лучше? Легче в самый отдаленный глухой угол от ближайшего кирпичного завода подвезти кирпич и построить многоэтажные дома, чем рубить обыкновенные избы, кирпич теперь много дешевле, чем древесина: лесу с каждым годом все меньше и меньше, всякому известно, и городскому жителю, и деревенскому. В новом поселке своя котельная, уголь кратчайшим путем будут завозить с железнодорожной станции. И тут прямая выгода — сколько берез сэкономят идущих на дрова: деревни веками березовыми дровами топились. А угля в стране запасы немереные, на тысячу лет хватит. Древесина на разные нужды пойдет, березовая — на фанеру, скажем…

Не жил и, видимо, уже не поживет в таких поселках теперь Тимофей Гаврилович, потому ничего не может сказать, плохо это или хорошо, но душой он как-то сразу не принял поселки, как только начали о них писать в газетах и рассказывать по радио. Деревня должна оставаться деревней, что там ни говори, сохранять свой вид. А русская деревня — такой, какой она пришла из глубины веков. Видел, воюя, Тимофей Гаврилович и румынские деревни, и польские, и венгерские, и немецкие. Всяких наций попадало на пути, а путь был длинный. Повидал разные деревни, но все это не то. То ли то что не твое, так и душе не близко. А у нас совсем иначе, думаешь. К русской деревне подъезжаешь или подходишь, — вид у нее особый, свой, неповторимый. Возьми хотя бы родную Жирновку, которой уже нет. Возвращаешься откуда-то, пеший или конный, смотришь — и душа не нарадуется: изгороди покосившиеся, в огородах подсолнухи цветут, бани по речным берегам, сараи, журавли колодезные, тополя, черемуховые кусты возле изб. Заноет сразу сердце: родное твое все до слез — другого не нужно.

Исчезли Жирновки, Юрковки, Еловки, Алексеевки, Косари, Каврушки, Черемшанки, появились ПГТ. Название-то мерзкое, будто души из деревень вынули. Хотя такое уже встречал Тимофей Гаврилович в леспромхозах. Вот леспромхоз, контора в одном месте, поселки разбросаны ближе к работе, а в них живут лесозаготовители. Поселки те без названий — под номерами. Кварталами называют их. Квартал сто тридцать пятый, квартал сто сороковой. Дико кажется, но так и есть. Повырезали вокруг лес, снялись, переехали на другие участки. Дома брошены, другие постройки брошены: легче, говорят, на новом месте из свежего леса заново построить, чем старые разбирать, перевозить. Вот и такая жизнь есть еще, смотри да удивляйся. Леспромхозовским поселениям тем названий не дают потому, может, что временные они. Но ПГТ строят ведь не на один год…

…— И вообще, — продолжал зять, — поговаривают о том, чтобы сельское хозяйство передать предприятиям. Город будет заниматься сельским хозяйством. Правда, нигде это еще не обсуждалось, не утверждалось, не принимались никакие решения по этому вопросу, разговоры только. Вот большой завод, возглавляет его директор, а у него среди прочих заместителей есть заместитель по сельхозработам. Бригады, звенья, техника. Рабочие бригад, они же рабочие завода. В обычное время работают в цехах, а подошла весна — сели на трактора, поехали пахать, следом сеять. Подошла осень — сели на комбайны, поехали жать. Женские бригады станут заниматься овощами, картофелем. Все равно ведь каждую осень из городов по деревням едут студенты, рабочие помогать с уборкой. Не лучше ли сразу передать все предприятиям, пользы будет больше. Деревня же со временем возродится, быть может…

— А со скотом как? — тут же спросил Тимофей Гаврилович. — Как со скотом быть — придумали? Скот — не поле с картошкой.

— Со скотом — не знаю, — сознался зять, — но и со скотом решат.

Это вот совсем чудно было слышать Тимофею Гавриловичу, в это он не поверил сразу же. С ПГТ еще куда ни шло. Можно построить поселки городского типа вокруг города, образуя пригородные хозяйства, но чтобы ПГТ пришли к ним на Шегарку, в другие дальние углы области, чтобы возили туда кирпич и уголь, создавая уют мужику, сберегая лес, — тоже трудно было себе представить. Хотя… Но чтобы город их областной заводами охватил всю область, все то, что называется сельским хозяйством, и потянул сельское хозяйство весну-лето-осень-зиму, да самостоятельно, без помощи деревень, без помощи тех самых мужиков-баб, крестьян, — это было уму непостижимо. А зачем тогда, спрашивается, ПГТ? Если город примет на себя все сельские заботы, к чему они нужны? Лишнюю работу делать — строить их, когда, выходит, можно распрекрасно обойтись без деревень вообще. Что же это получается?..

А ежели и вправду случится подобное? Мало ли в жизни чудес. Сегодня оно, что-то новое, диким кажется, неприемлемым, страшным, пугает оно, удивляет, а завтра, глядишь, уже привыкли. Вон в книжках пишут, сначала землю палками ковыряли, следом лопатами копали, сохой пахали, плугом конным, многолемешным тракторным плугом. После конного плуга первый колесный трактор, пригнанный в деревню, не для одного Тимофея Гавриловича был диковиной. Заведут его, бывало, он трещит, гудит, трясется — некоторые подойти боялись, издали глазели. Сейчас «К-700» носится, такая громадина, а никого уже не удивляет, считают, что так и должно быть. Меняется время, меняются люди, все меняется, оказывается, на свете белом.

А вот с землей, не надо бы так поступать, не надо бы отдавать ее чужому человеку, который не родился на ней, не вырос, ничем не связан с нею. А значит, и не понимает ее. Заводской рабочий — это заводской рабочий, его дело — трудиться на станках, ремонтировать станки те или еще что-то там делать, что требуется от заводского рабочего. Земля — не его забота. На ней веками жил крестьянин, пусть и живет себе, заботится, возделывает землю. Другое дело, приехать из города в деревню осенью, в уборочную, помочь. Приезжают каждую осень студенты, рабочие. По мнению Тимофея Гавриловича, лучше бы одних студентов присылали, толку было бы больше. Не пьют, работают добросовестно. А рабочие, сколько перевидал их в приезды, редкий случай, когда все благополучно, и приезд, и работа, и отъезд. А то не успели явиться, как начинаются капризы: не так встретили, не так проводили, условия создали не те, кормят плохо, танцев нет. Заезд заезду рознь, конечно, но все одно это не то, что необходимо. Это временно.