Подсолнухи

Федор рукой махнет да усмехнется в бороду черную.

— Раньше-то, — скажет, — как старуха жива была, выйду я, бывало, на рассвете косить поляну, ту, что за согрой. Ряд пройду, второй, седьмой. Оглянусь — старуха моя торопится из-за согры, квасу несет холодненького в бидоне попить. Я, бывает, и пить не хочу, не разогрелся еще, а все равно глотну разок-другой, чтоб не обидеть старуху. Несла, бросив заботы все возле печки да на дворе. А сейчас: кошу до обеда, жар, во рту сухо, гляну край согры — нет, никто не спешит ко мне. Приду домой, а они ле-ежат себе в обнимку за занавеской, молодые. Напьюсь воды, хлеба с огурцом пожую — да опять на сенокос, полянку докашивать. Кошу до темноты, вот уже и сумерки, ряда почти не видно. Домой пора, а и неохота возвращаться…

Вот чего еще хотелось бы Тимофею Гавриловичу — чтоб похоронили здесь, в деревне своей. Родился тут, жил тут и покоиться должен тут. Кладбище сразу за деревней, на берегу ручья, место веселое: березы шумят зиму-лето на ветрах, птицы живут. Родители похоронены в Жирновке, Федя-дружок, другие ровесники. Куда ж от них уходить?..

Однако поработал он сегодня на совесть, спину не разогнуть, ажно круги желто-зеленые перед глазами. Правая рука топорище едва нащупывает.

Выпрямился Тимофей Гаврилович, топор в стенку воткнул, глянул на сделанное. Славно поработал. Плотно, ровно легли половицы, и забрано порядочно было за день, будто вдвоем стелили. Ну он так и работал с мыслью, что и за Витьку. Петру не стыдно будет показать, Петру-то куда как тяжелее под дождем целый день.

А уже чуть заметно, но смеркалось. Осень. Дождь все сеял не переставая. Трактора не слышно было, не проехал еще Витька со Вдовина. Надобно идти домой, баню топить, скот собрать-загнать, в избу дров-воды принести. Как там старуха, поднялась, нет ли?

Тимофей Гаврилович сложил инструмент в ящик, запахнул дождевик, захватил ручку ящика левой рукой и пошел обычной дорогой домой. Устал он сегодня, не передать словами. Целый день согнутый, в напряжении. Спину ломит, ноги ступают неуверенно, а рука правая плетью обвисла. Не подвела бы она его завтра, рука. Завтра с полом закончить, за ясли приниматься. Крышу крыть. А потом с ноября по май, шесть месяцев целых, вилы на лопату ежедневно менять придется, вот где рукам достанется — не скажи…

Баню Тимофей Гаврилович на этот раз топил сам. Старуха не поднялась. И париться не пошла, и ужинать не стала. Лежала молча на горничной кровати, лицом к окну, утирала слезы краем фартука. О чем она думала, о чем плакала? Лежит и плачет. Лучше и не заговаривать с нею сейчас, не тревожить, а то еще хуже.

Пока баня топилась, Тимофей Гаврилович сходил за огороды, пригнал скот. В ограде особых забот не было. Витька проехал на гусеничном тракторе своем, не остановился, рукой махнул. Спешит: суббота. Ему-то, трактористу, баню хоть каждый день подавай — в радость. Баня у них на берегу, Витька сам топит, жалеет мать. Иной раз постирает с себя прямо в бане, чтоб мать облегчить стиркой.

Париться Тимофей Гаврилович не смог, рука веник не держала. А левой разве попаришься? Но на полке лежал долго, прогревался, голову помыл два раза. Посидел еще на нижней приступке полка, остывая, обсыхая, начал одеваться неспешно. Воды осталось много горячей — всегда он с запасом натаскивал воды, а тут еще старуха не мылась. Завтра он выльет воду, а в следующий раз — свежей…

Ужин затевать не стал. Протопил плиту, чай вскипятил, подал старухе, посидел рядом, поговорили. Старуха под голос его задремала. Тимофей Гаврилович тихонько вышел из комнаты, задернул занавеску, служившую дверью в горницу, сел к столу. Попил чаю и сразу лег, поставив на табурет рядом с кроватью приемник, положил газеты. Витька привез почту. Писем не было, газеты он занес, когда Тимофей Гаврилович находился в бане. Молодец!

Выписывали они со старухой две газеты — районную и «Сельскую жизнь». Да еще журнал «Огонек» — старуха картинки смотрела. Сначала Тимофей Гаврилович включил приемник, но тихо, чтобы не потревожить жену. В приемнике хрипело, трещало: то ли батарейка села, то ли влажность действовала на передачу, погода. Заканчивали передавать «Последние известия», «…бурные, долго не смолкающие аплодисменты», — сказала женщина-диктор, и опять зашипело, затрещало в приемнике. Тимофей Гаврилович выключил его, поставил на лавку. Взял газеты. Начинал он читать всегда первой районную: интересно было узнать, что делается в районе, как живет то или иное хозяйство, кто выполняет планы, кто отстает. Как их родной совхоз к зиме подготовился. Развернулся вовсю с ремонтом дворов или закончил уже ремонт. Достаточно ли кормов заготовили на зиму…

«Воодушевленные призывами, — прочел он на первой странице, — труженики совхоза «Гигант», пересмотрев взятые ранее обязательства, приняли новые, повышенные, чтобы в конце года…»

«Гигант», — думал Тимофей Гаврилович, — «Гигант», где же это? Так ведь это ж Малиновка! Назовут же, «Гигант», «Прогресс». Была Малиновка — всем ясно было, теперь вот гадай, что за «Гигант». Что это они опять? Воодушевляются каждую осень, а как февраль наступил, скот кормить нечем, солому мерзлую в полях из-под снега выковыривают, на фермы возят. А от соломы надоев не жди.

В центральной газете много писали о том, как за океаном готовятся к войне. Сложив газеты, Тимофей Гаврилович стал думать об этом, как задумывался всякий раз, когда читал такую информацию. Вот еще нужда есть — воевать. А чего б не жить в мире?

— До нас не долетит, — смеялся Витька. — А если и упадет какая, то в болоте утонет, не взорвется. Не пугайся, Гаврилыч, живы будем.

Они всегда разговаривали с Витькой — и на работе, и дома. Обо всем. Витька — грамотный парень, десятилетку закончил, а в армии — школу сержантов. Газет и журналов выписал в этом году на сорок рублей. Что интересного вычитает, Тимофею Гавриловичу покажет, заставит прочесть, после поговорят, обсудят, как и что.

— Ой, Вить, — Тимофей Гаврилович сокрушенно качал головой, — ты вот молодой, а я ведь все своими глазами видел. Навоевался. Не приведи господь еще такого. Как говорится, любую беду отведу, а эту… Ой, ой, ой! Чего только не придумали, чего только не понаделали.

— Сейчас четыре года ждать бабам не придется, — хмыкнул Витька. — За неделю закончат дела. Одной штуки на всю область хватит. Грохнется — и все в пепел. И двор скотный. Пропали наши труды…

Смех смехом, но и страх сосет. Своей смертью помереть не дадут. Года не проходит, чтоб где-нибудь да не воевали. Делят что-то — поделить не могут никак. И нам опять грозят. Чем-то надобно защищаться А чем? Только трудом своим, так понимал Тимофей Гаврилович, только трудом. Втройне нужно работать.