— Отчего же?
Потупив глаза, немец говорит:
— Я есть нездоровый человек, психически больной.
Мы охотно верим этому немцу. Но он говорит:
— Я вижу, вы не доверяете моим словам. А я есть на самом деле душевнобольной. Я пять лет находился в психиатрической лечебнице. В Кельне.
— И вас взяли в армию?
— Я пошел добровольно.
— Зачем же вы сменили больничную койку на окопы?
Снова потупив свои очи, немец говорит:
— Хотелось сохранить свою жизнь. Остаться в живых.
— Но ведь в больнице легче остаться в живых, чем на фронте?
— О нет, не скажите, — говорит немец. — Ведь у нас... душевнобольные... подлежат...
Оглядевшись по сторонам, немец тихо говорит:
— Когда я находился в клинике, к нам приехал уполномоченный из Берлина. Нас, всех больных, построили в саду. И тогда уполномоченный нам сказал: «Кто из вас желает пойти на фронт — выступите вперед на два шага». Тут выступил вперед только один больной, который думал, что речь идет о добавочной порции к обеду. Уполномоченный похвалил его. А остальным сказал: «Я не буду вам много говорить, поскольку у вас, так сказать, «сквозняк на чердаке», но одну основную мысль вы должны понять. Вы есть лишний, ненужный балласт, отягчающий государство. Не цепляйтесь за свою жизнь. Идите сражаться за величие Германии».
— Что же ему ответили больные?
— Они закричали: «Хайль, Гитлер», но не выразили желания идти на фронт. Однако нам вскоре стало известно, что нас будут уничтожать, как людей, требующих за собой ухода, питания, медицинских пособий и больничного персонала, столь нужного в дни войны.
— Что значит уничтожать?
— Ну усыплять подкожным впрыскиванием морфия.
Мы недоверчиво взглянули на пленного немца. Тот сказал:
— Нет, вы не смотрите, что я душевнобольной. В данном случае я рассуждаю совершенно здраво и отдаю себе полный отчет в словах. У нас уничтожают душевнобольных, которых нельзя вылечить. Но тогда мы, больные, еще не знали об этом. А когда узнали — стали уходить из клиники.