Зримая тьма

— Латур — оптимист, — сказал он. — У него это как хроническое заболевание, вроде диабета или чего-то в этом роде, прямо-таки в крови. Такой уж он есть. А вы как думаете?

— А я думаю, что у него может кое-что получиться, если брать эксперимент в целом. Но вот относительно праздника для крестьян-горцев — тут я что-то сомневаюсь.

— А что с праздником? Почему вы сомневаетесь?

— Ну, а если некоторые молодчики из милиции надумают пожаловать на этот праздник?

— Да, вот это будет дело! Да еще какое!

ГЛАВА VIII

Меня разбудило звяканье фужеров на полке.

Начинало светать, и в открытое окно я мог видеть необъятное, неподвижное желтое небо; легкий ветерок шелестел листьями цветов на подоконнике.

Вновь зазвенели фужеры, и я приподнялся, напрягая слух. Сквозь дребезжание стекла послышался все нарастающий гул, похожий на далекий, приглушенный рокот барабана. Продолжая прислушиваться, я сел на кровати; донеслось отдаленное гудение самолета, взмывающего в бездонную глубь неба. Шум удалялся, становился все слабее и, наконец, затерялся в шелесте бриза. Снова прогрохотал барабан. И только теперь, окончательно проснувшись, я все понял. Это была бомбардировка; это был, как я сообразил, ответ армии на обстрел из «базуки» — слухи оказались правильными. Где-то, возможно километрах в сорока от того места, где я лежал, пылала деревня. Кто-то умирал — мгновенно, без боли; кто-то — раненый и изуродованный — корчился в предсмертной агонии. Меня вновь охватило знакомое еще со времен войны ощущение какой-то причастности к разыгравшейся трагедии.

Удар, еще удар… Я мысленно представил себе два разрыва совсем рядом с целью; воронки — разверзнутые огнедышащие пасти; танцующее пламя среди низкорослого кустарника.

Удар, еще удар… Одно или два прямых попадания… Воображение нарисовало мне тела, которые корчились среди горящих развалин. Я вспомнил строчки из нелегально распространявшейся в Эль-Милии антивоенной брошюры с воспоминаниями французского военного врача: «Прошло двенадцать часов, прежде чем подошла пехота и навела порядок. Мы нашли трех израненных детей. Один из них оказался слепым. Собаки уже успели обглодать мертвых…»

Удар, еще удар… Безусловно, те, кто уцелел, успели бежать.

Тишина… Постепенно я приходил в себя. В светлеющем небе послышался шум возвращающихся самолетов. Я встал и оделся.

Воскресное утро. Прежде в такое время я с наслаждением занимался живописью, но сегодня я чувствовал себя встревоженным и подавленным. Браться за кисть в таком состоянии— значит попусту тратить время. Позавтракав в столовой, я вернулся домой и около часа читал, а потом, все еще не в силах сосредоточиться, сел в машину и отправился в Эль-Милию.

Мне хотелось повидать приятеля — араба по имени Кобтан. Я знал, что если подожду час или около того у одного из кафе на главной улице Эль-Милии, то Кобтан обязательно придет. Я выбрал кафе «Спорт», заказал кофе и купил у четырнадцатилетнего горбуна по имени Абд-эс-Салам, с которым поддерживал добрые отношения, вчерашний номер газеты «Эко д’Альже». Газета утверждала, что победа французской армии не вызывает сомнений, между тем бои сейчас шли километров на восемьдесят ближе к Эль-Милии, чем полгода назад.

Сидя в этом кафе, я без труда мог представить себе, что нахожусь в Париже, на одной из захудалых улочек близ бульвара Рошенуар, где обитали обнищавшие алжирцы. Все богатства Эль-Милии были сконцентрированы на этой главной, полностью европейской улице, пересекавшей арабскую часть города с ее трущобами — бесконечным лабиринтом побеленных известью хижин. Чуть свернув в сторону, вы сразу попадали в царство нищеты, пожалуй, самой разительной во всей Северной Африке. Новички из нашего лагеря, искавшие в городе арабский колорит, всякий раз испытывали жестокое разочарование. Если не считать вони и грязи, они не встречали здесь ничего восточного: ни мастерских, где кустари демонстрировали бы свое искусство, ни заклинателей змей, ни сказочников, ни музыкантов. У стен, прямо на голой земле, лежали выставленные для продажи самые прозаические вещи: висячие замки, велосипедные спицы, пустые бутылки, башмаки из старых автопокрышек, брошенная за ненадобностью европейская одежда, наборы искусственных зубов, которые терпеливо примерял то один, то другой приценивающийся покупатель. Там, куда не проникали любопытные взгляды приезжих, жители Эль-Милии вели торговлю единственным товаром, в котором они знали толк, — человеческими экскрементами, причем сделки совершались под неусыпным надзором остроглазого купца — он строго следил за тем, чтобы мошенники не подмешали к товару землю или глину. Единственное приметное здание в городе, построенное в девятом веке, когда-то было занято юридической школой, а теперь в нем давно уже размещался гараж; минарет мечети упал, а мавританские бани были закрыты после того, как выяснилось, что в воду проникают нечистоты из помойных ям.

Убогость и нищету Эль-Милии в это чудесное утро маскировало и скрашивало солнце. Над улицей, словно стрелы, выпущенные из засады невидимыми лучниками, со свистом носились стрижи. Занавеси из стеклянных шариков, висевшие на дверях баров для защиты от мух, раздвигались под руками частых посетителей с приятным мелодичным звоном. Аисты на плоских крышах арабских домов были в каком-то странном возбуждении, словно ждали появления солнца, чтобы начать спариваться. Казалось, этот уголок города сплошь покрыт массой дерущихся, размахивающих крыльями птиц.

Рамадан подходил к концу. Арабы, обреченные на безделье, старались сохранить силы во время поста. Своими неторопливыми замедленными движениями они напоминали людей, только что вставших после болезни. Зажиточные арабы, завсегдатаи кафе, не проходили мимо них и теперь, но часами просиживали за пустыми столиками.

Кто-то окликнул меня мелодичным голосом, и, подняв глаза, я увидел Мэри Хартни. Она подъехала на велосипеде, из-под ее короткой вздернувшейся юбки виднелись обнаженные ноги, и группа арабов человек в двенадцать рассматривала их с деланно вежливым равнодушием.

— Здравствуйте, Мэри. Идите сюда, садитесь.