Для него подобрали адвоката, говорящего по-китайски, и тот прислал мне резюме дела, где отмечался тот факт, что для его преступления нет очевидного мотива (то есть это явно не было, скажем, убийство с целью грабежа). Я пришел к выводу, что лучше не устанавливать ему официальный диагноз, но при этом лечить его как страдающего психозом. К моему немалому удивлению, он кротко согласился принимать препараты — возможно, из глубоко укорененной привычки подчиняться авторитетным фигурам.
Опять же, к моему немалому удивлению (и удовлетворению), не прошло и двух недель, как он стал совершенно другим человеком. Он хорошо питался, набрал вес, хотя блюда нашей местной кухни, вероятно, не особенно его радовали. Во всяком случае он не думал, что еда отравлена. Он улыбался, он держался чрезвычайно вежливо, он порывался работать в любом качестве, в каком мог: например, подметать пол.
Мы по-прежнему могли общаться с ним лишь знаками, но вскоре он сделался всеобщим любимцем. По сути, он стал идеальным арестантом (существом почти легендарным) — вероятно, не из расчета, а благодаря каким-то глубинным чертам личности или характера. Через переводчицу он сообщил нам, что его нелегально ввезли в страну за 10 тысяч фунтов — «в кредит»: ему предстояло отрабатывать этот долг, то есть выплачивать его из своих последующих заработков. Семья отправила его в Англию как своего рода инвестицию.
Я уведомил его адвоката об этом преображении, означавшем (почти наверняка — это не вызывало никаких «разумных сомнений»), что он совершил свое преступление в состоянии помешательства. Несомненно, адвокат и без меня мог бы это определить, но мне захотелось подстраховаться. В моей практике мне встречались один-два адвоката, которые как-то упускали из виду сумасшествие своего клиента.
Дело выстраивалось вполне прямолинейное, и до процесса оно дошло всего за несколько месяцев. (Раскрытое убийство сейчас идет до суда в среднем примерно в двадцать пять раз дольше, чем в викторианские времена. И у меня нет абсолютной уверенности в том, что сегодня совершается меньше судебных ошибок, чем тогда: у меня нет статистики по данному вопросу.)
Вероятно, подзащитный счел английское право очень странным и запутанным. Перед собственно процессом он несколько раз очень ненадолго появлялся в суде, чтобы тут же быть отправленным обратно в предварительное заключение. В ходе своего второго кратковременного появления (к тому времени он вновь обрел здравый рассудок) он снял рубашку, выходя из отсека для обвиняемых. В ответ на вопрос, почему он это сделал, узник ответил: он думал, что его сейчас отведут за угол и расстреляют. Не может быть более красноречивого свидетельства о природе современного китайского правосудия.
Когда на его процессе я прошел на место для дачи свидетельских показаний, обвиняемый приветственно наклонил голову, на что я ответил тем же. Он по-прежнему не знал английского, но мы с ним неплохо ладили — насколько это возможно для тех, кто почти никогда не имеет возможности нормально общаться, то есть понимая друг друга.
Его адвокат, двигавшийся как на отличнейших шарнирах, стал задавать мне вопросы — с величайшей вкрадчивостью и обходительностью. Ни один из его вопросов не был даже в малейшей степени неловким или враждебным, ибо я выступал как свидетель защиты по делу, где обвиняемый признал себя виновным в непредумышленном убийстве, а не в умышленном. Сторона обвинения тут же согласилась с этим признанием и не стала оспаривать мои показания.
Адвокат защиты зачитал извинения подзащитного, адресованные семье покойного. На суде не было никого из членов этой семьи, и я как-то сомневаюсь, чтобы это заявление их сильно утешило, если бы они здесь присутствовали.
В результате судья попал в сложное положение. Сумасшедшего убийцу обычно отправляют в охраняемую больницу, где его должны лечить, пока он не выздоровеет, после чего шаг за шагом допускают к остальному обществу: зачастую это означает, что его поселяют в небольшой съемной квартирке, где (по крайней мере теоретически) за ним будут следить в попытке удостовериться в том, что он принимает положенные лекарства и не предается пьянству или курению марихуаны. Я знал один район города, когда-то считавшийся промышленным: теперь главная экономическая деятельность здесь состояла не в производстве всяких изделий, а в присмотре за сумасшедшими преступниками.
Когда были закрыты старые психиатрические больницы, ныне преобразованные в «роскошные апартаменты» (в наши дни даже самую убогую квартиру называют «роскошной»), горькая ирония заключалась среди прочего в том, что это потребовало строительства нескольких охраняемых больниц, по сути, психиатрических тюрем, в городе, где была необходима только одна. Все это стало частью вечной борьбы властей за максимизацию расходов на фоне вечных заявлений об их сокращении.
Проблема с этим человеком заключалась в том, что его здоровье было восстановлено — лечения уже не требовалось. Судья спросил у меня, должен ли будет подсудимый принимать свои лекарства до конца жизни.
— Иногда в таких случаях у пациента не бывает рецидива, если он перестает принимать свои препараты, — ответил я, — но в его случае я бы не рекомендовал проводить такой эксперимент слишком уж долгое время.
— Будет ли он их принимать как назначено? — осведомился судья.
— Он не создавал для нас трудностей, пока находился в тюрьме, — ответил я. (По своему рангу судья был ниже, чем судьи Высокого суда, поэтому к нему надлежало обращаться «ваша честь», а не «милорд». Обычно дела об убийстве рассматривают судьи Высокого суда, но некоторые из судей более низкого ранга обладали «мандатом на убийство», как это тогда называли в неформальных разговорах.)
— А будет ли он их принимать, когда выйдет из тюрьмы? — уточнил судья.
— Это зависит от некоторых обстоятельств, ваша честь.
— От каких?
— От того, насколько прилежно за ним будут следить.
Судья одарил меня ледяной улыбкой. Он прекрасно понимал, на что я намекаю: на то, что психиатрические службы зачастую очень плохо организованы или действуют очень легкомысленно, поэтому не выполняют свою самую важную функцию. Во множестве отчетов, посвященных убийствам, которые совершили лица, страдающие хроническими психическими заболеваниями, описывалась почти злостная некомпетентность психиатрических служб, но за этим следовали административные заверения в том, что «уроки усвоены» (на самом деле, конечно, при этом всегда усваивались не те уроки, какие нужно, что приводило, скажем, к разработке очередной бессмысленной анкеты).