Конечно же, существуют философы, которые рассуждали бы именно так. Но я полагаю, что большинству людей показалось бы совершенно неправильным, если бы женщина, убившая своего ребенка, никак за это не поплатилась лишь потому, что она, видите ли, больше этого не сделает. Если освободить ее на этих основаниях, то выходит, что все мы должны «иметь право» совершить по меньшей мере одно ужасающее преступление — если только можно доказать, что в дальнейшем мы его не повторим. Получается, что после окончания войны не имело смысла судить главных нацистов, поскольку не было ни малейшего шанса, что они повторят свои преступления после разгрома рейха; к тому же большинству людей не требовалось повешения Риббентропа, чтобы самим не совершать актов геноцида. Чисто утилитарная теория наказания несостоятельна.
Впрочем, слабый или дурной характер не всегда служит смягчающим обстоятельством при рассмотрении дел об убийстве. Это сработало в случае той детоубийцы, поскольку обычно считается, что никакая женщина не убьет свое собственное дитя, если только не находится в состоянии серьезнейшего помрачения рассудка.
Но и это, конечно, еще один порочный круг в рассуждениях. Она должна была находиться в состоянии помрачения, чтобы убить своего ребенка, и она убила ребенка из-за этого помрачения. Всхлипы, слезы и стоны помогли ей в суде, так как мы живем в эпоху, когда требуются яркие проявления эмоций — как доказательство, что вы вообще испытываете хоть какую- то эмоцию.
Более того, плохой характер — с рождения ее характер был безнадежен, но она вызывала у присяжных сочувствие, какого не вызывал другой убийца, крупный бритоголовый мужчина с изображением паутины, вытатуированным на шее и на одной стороне лица.
Мотив совершенного им убийства был тот же: «Так не доставайся же ты никому».
Женщина, которую он убил, происходила из более высокого социального слоя, но бежала из своей среды благополучного среднего класса в поисках пролетарской искренности. Она обрела ее в этом самоуверенном, не очень умном и чрезвычайно упрямом мужчине, который несколько недель вел себя с ней как совершеннейший джентльмен, а потом, уверившись в том, что поймал ее в сети, стал вести себя совершенно иначе. Начались приступы ревнивой ярости, акты насилия, оскорбления. Все это перемежалось краткими периодами раскаяния с обещаниями, что он больше никогда так не будет, — но вскоре эти обещания неизменно нарушались.
Он вечно придумывал какой-то casus belli[52] для оправдания своего насилия: она заговорила в пабе с другим мужчиной (и будущий убийца, и его подруга были выпивохами); она похотливо взглянула на прохожего; она слишком ярко накрасилась; она надела чересчур короткую юбку — и т. п. В подобных ситуациях (которые, как уже упоминалось, были очень частыми) женщина посвящает всю свою умственную энергию поискам путей, которые позволили бы не провоцировать мужчину на насилие. Но такого пути нет, насилие — средство, с помощью которого он держит ее на привязи; насилие кажется иррациональным, но это источник его власти и влияния. В основе насилия лежит рациональность или по крайней мере цель: держать женщину в плену. В девяти случаях из десяти действие насилия не длится бесконечно. Червь поворачивается[53] — или, как в этом случае, оказывается убит. Ревнивец не любит ту женщину, которая служит для него объектом ревности. Он любит себя — точнее, дополняет себя доминированием над женщиной. Именно ее подчиненность убеждает его в собственной значимости или важности. Вот почему чаще всего он недолго печалится о том, что «любовь» прошла, после того как женщина его покидает. Он переходит к следующей женщине — с которой обращается точно так же, как с предыдущей.
Женщина, которая от него уходит, должна — ради собственной безопасности — разорвать с ним всякую связь, иначе его ревность (его уязвленное amour propre[54]) не угомонится и лишь подстегнет его к дальнейшему насилию, иногда (как в данном случае) доходящему до крайностей. Несчастна та женщина, у которой появляется ребенок от человека такого типа, ибо для него само существование ребенка служит поводом продолжать с ней видеться. Ребенок становится для него инструментом дальнейшего доминирования.
Увы, подружка этого мужчины, наконец осознав, что его насилие по отношению к ней никогда не прекратится и что его обещания исправиться не стоят выеденного яйца, заявила ему, что порвет с ним в ближайший вторник. Это был самый опасный поступок, какой она только могла совершить в такой ситуации. Я всегда предостерегал своих пациентов, имеющих ревнивого партнера: ни в коем случае не делайте так. Именно в такой момент мысль «Так не доставайся же ты никому» всплывает в сознании ревнивца.
Именно так произошло в данном случае. Она сказала ему, что он должен покинуть ее жилище (где обитали двое детей от предыдущего ревнивого любовника: в глазах его преемника — живое доказательство, что ее увлечения преходящи). Он вроде бы согласился, и вечером накануне его планируемого отбытия они вдвоем отправились выпить на прощание (по его просьбе). В пабе она смеялась и шутила с другими посетителями. Это привело его в ярость. У них разразилась жуткая ссора, а когда они пришли домой, он задушил ее в постели.
Это случилось уже глубокой ночью; дети, временно находившиеся у друзей парочки, должны были вернуться утром. Следовательно, убийце требовалось избавиться от тела — и побыстрее. Это непростая задача, когда вы живете в маленьком пригородном доме, на который смотрят окна множества других. Зарыть ее в саду? Исключено: это почти наверняка привлечет внимание соседей. Вместо этого он завернул труп в одеяло и (когда решил, что его никто не видит, а значит, путь свободен) уложил его в багажник своей машины.
Утром он поехал за детьми, которые покатили домой с телом матери сзади (сами того не зная). Детям он сказал, что их мать внезапно решила устроить себе отпуск далеко-далеко. Но потом ему отказало воображение, и он никак не мог придумать, что же дальше делать с телом. Он пошел в полицию и сознался.
Его защита строилась на двух утверждениях: когда он задушил ее, у него был эпизод острого психоза, уменьшавший его ответственность за свои действия; он страдал от врожденного дурного характера.
Сторона защиты обратилась к трем психиатрам. Я был вызван защитой лишь на поздней стадии слушаний, так как один из психиатров, привлеченных стороной обвинения, в последний момент передумал — и, так сказать, переметнулся на сторону защиты.
Я поговорил с обвиняемым в одной из камер под зданием суда (еще перед тем, как началось очередное заседание по его делу) и по итогам этой беседы представил промежуточный отчет, неблагоприятный для защиты, а остаток дня провел штудируя материалы дела, которых набралось очень много. Когда я прочитал их, мое мнение не изменилось, и на другой день меня вызвали, чтобы я высказал возражения по поводу показаний психиатров защиты.
Барристер защиты (что было для него вполне естественно) раскритиковал меня за то, что я, по его мнению, слишком поспешно подготовил свой отчет. В свое оправдание я отметил, что не выбирал условий, в которых мне пришлось его готовить, и что эти условия еще не свидетельствуют в пользу того, что мои выводы ошибочны. Я сказал, что именно сочетание его ревности, пьянства и предстоящего расставания привело подсудимого к убийству и что любой из этих факторов по отдельности или их сочетание достаточны, на мой взгляд, чтобы обвинить его в умышленном убийстве, хотя это, конечно, должен решить суд.
Мои оппоненты (если можно их так называть: подобно мне, они просто помогали суду) засвидетельствовали, что обвиняемый страдал целым букетом психических расстройств, которые служили смягчающими обстоятельствами в деле о его преступлении. Выступая на судебных заседаниях, я иногда ловил себя на ощущении, что спорю, по сути, о том, сколько ангелов смогут станцевать на кончике иглы.
Адвокат защиты (опять-таки поступая вполне правильно с точки зрения защиты своего клиента) первым делом попробовал бросить тень на мою честность и беспристрастность как свидетеля, намекая на то, что я своего рода наемник. Но хороший адвокат — и стратег, и тактик: вначале он стремится сбить с толку свидетеля противной стороны, но также понимает, что, пытаясь сделать это, нельзя заходить слишком далеко. Иначе присяжные, которые обычно изначально настроены в пользу неудачника (как это обычно бывает у «простого человека» — к его чести), начнут симпатизировать свидетелю, подвергшемуся нападкам ad hominem[55], и тогда эта попытка дискредитировать его даст осечку. Поэтому защитнику вскоре пришлось перейти к более существенным предметам.
— Вы знаете, не так ли, — сказал он, — что у них было то, что называется изменчивыми отношениями?
— Да, — ответил я, — но она мертва, а он жив.