Я снял с цепочки для часов брелок с циркулем[38] и подал его дервишу.
— До свидания, — сказал Дрэвот, уважительно протягивая мне руку. — Теперь нам не скоро удастся пожать руку англичанину. Пожми ему руку, Карнехан! — крикнул он, когда мимо меня шествовал второй верблюд.
Карнехан свесился с верблюда, и мы обменялись рукопожатием. Затем верблюды двинулись по пыльной дороге, а я всё стоял и дивился. Ни единой погрешности не нашёл я в их облике. Сцена в караван-серае показала, что они безупречны и для туземного глаза. Возможно, они сумеют пройти неузнанными через Афганистан. Но дальше их ждала смерть — смерть ужасная и неминуемая.
Через десять дней наш туземный корреспондент в Пешаваре прислал письмо с текущими новостями, и заканчивалось оно так:
«Здесь было много веселья из-за одного безумного дервиша, который имеет намерение продать Его Высоч. Эмиру Бухарскому всякие ничтожные игрушки и безделушки, именуя их могущественными талисманами. Дервиш покинул Пешавар, примкнув ко второму летнему каравану в Кабул. Купцы были ему рады, ибо, согласно суеверию, подобные безумцы приносят удачу».
Итак, они уже были по ту сторону Границы. Я хотел помолиться за них, но тем вечером в Европе умер настоящий король, и мне пришлось сесть за некролог.
Колесо жизни вновь и вновь совершает одни и те же круги. Прошло лето, за ним зима, и снова пришли зима и лето. Редакция работала, я работал вместе с ней, и на третье лето всё вновь сошлось воедино: жара, ночной выпуск, напряженное ожидание, что сейчас о чём-то телеграфируют с другого конца света — всё так же, как в прошлый раз. За прошедшие два года умерли несколько знаменитых людей, печатные машины стали лязгать чуть громче, а некоторые деревья в редакционном саду стали выше на пару футов. Вот и всё что изменилось.
Я отправился в печатный цех, и снова всё повторилось так же, как той ночью. Вот только нервничал я больше, чем два года назад, и жара изводила меня ещё сильнее. В три часа я крикнул: «Печатайте!» и повернулся было к выходу, но тут к моему стулу подобрался человек — точнее, то, что осталось от человека. Спина изогнута дугой, голова ушла в плечи; ноги он переставлял косолапо как медведь. Трудно было разобрать, идёт он или ковыляет на четвереньках, этот замотанный в тряпьё, подвывающий калека, который звал меня по имени и кричал, что вернулся.
— Вы мне дадите выпить? — прохныкал он. — Ради всего святого, дайте же мне выпить!
Я вернулся в редакцию, и он приплёлся за мной, охая от боли; я подкрутил фитиль в лампе.
— Вы помните меня? — выдохнул он, падая на стул, и повернул к свету изуродованное лицо, увенчанное копной седых волос.
Я пристально вглядывался в него. Где-то я уже видел эти сходящиеся на переносице чёрные брови в дюйм шириной, но хоть убей, не мог вспомнить, где именно.
— Нет, не помню, — сказал я, протягивая ему виски. — Чем я могу вам помочь?
Он глотнул неразбавленного виски и затрясся в ознобе, хотя стояла удушающая жара.
— Я вернулся, — повторил он. — И я был королём Кафиристана, — я и Дрэвот — мы были коронованными королями! В этой комнате мы всё решили, а вы нас здесь посадили и дали нам книги. Я Пичи — Пичи Талиаферо Карнехан, а вы так и сидите здесь, с тех самых пор… о господи!
Я был крайне поражён и не сумел этого скрыть.
— Это святая правда, — с сухим смешком сказал Карнехан, баюкая обмотанные тряпьём ноги, — святая как Писание. Мы были королями, с коронами на головах — я и Дрэвот, бедолага Дэн… ох, бедный, бедный Дэн, который никогда не слушал советов, как я его ни просил!
— Держите ещё виски, — сказал я, — и держите себя в руках. Расскажите всё, что только вспомните, от начала и до конца. Вы перешли Границу на верблюдах: Дрэвот был одет безумным дервишем, а вы изображали его слугу. Вы это помните?
— Я ещё в своём уме — пока что. Конечно, помню. Смотрите прямо на меня, а то мои мысли совсем разбегутся. Смотрите мне в глаза и ничего не говорите.
Я подался вперёд и стал смотреть ему в лицо, ни на миг не отводя взгляд. Он опустил на стол руку, скрюченную наподобие птичьей лапы, и я схватил её за запястье. С тыльной стороны алел рваный ромбовидный шрам.