Моя карма

— Когда мы на следующий день от завода пошли к центру города, на площади было полно народу. Там и дети, и взрослые. Всем же было любопытно… Некоторые забастовщики пошли к милиции, чтобы освободить арестованных вечером, а мы собрались у горисполкома и горкома. Нас уговаривали разойтись, а потом вдруг стали стрелять в толпу. Но сначала пальнули в воздух, а на деревьях сидели мальчишки. Кто-то закричал: «Сволочи, детей постреляли». Началась паника… Стреляли-то не из винтовок, а из автоматов. Да мы все думали, что у солдат холостые патроны, и никто не верил, что будут стрелять боевыми… Крови было!.. Я сам видел, как пожилой мужик бежал, а потом словно споткнулся обо что-то, упал, а из головы мозги с кровью по асфальту… Возле продовольственного магазина лежала убитая продавщица. Видно, вышла посмотреть, да на пулю и нарвалась… Многое мужики, с которыми сидел, рассказывали. Говорят, какой-то офицер, увидев вот так девочку в луже крови, застрелился…

Вечером по местному радио выступали Козлов с Микояном, объясняли про повышение цен, обещали, что повысят расценки и завезут продовольствие… Сказали, что зачинщиками были уголовники и хулиганы. Но какие они, на хрен, зачинщики!

— А самое поганое, — Степан зло усмехнулся, — они заявили, будто войска действовали по «просьбе трудящихся». Мол, трудящиеся обратились к властям за помощью, чтобы навели порядок… Это, значит, выходит, стреляли по людям «по просьбе трудящихся»…

А хоронили убитых ночью, тайно и в разных местах, я так понимаю, чтобы скрыть следы. Вот мы и не знаем, где кто лежит. Один лагерник вообще рассказывал, что их заставляли складывать трупы в подвале банка. Так он говорил, что трупы потом увезли и свалили в какую-то шахту.

— А как же вы узнали про сына, Сашу?

— А мы никак не узнали. После стрельбы приехали грузовые и санитарные машины и увезли убитых и раненых… Мы искали по больницам, думали, может, раненый лежит где. Кто-то сказал, что в поселковую больницу увезли мальчишку его возраста. Но оказалось не он. Там привезли действительно раненого парня, тоже шестнадцати лет, который скончался вскоре… Представляешь, в городе его хоронить не разрешили. Видно, боялись новых демонстраций. Похоронили в станице недалеко от города, а мать с отцом предупредили, чтобы во время похорон не плакали и не причитали…

Кто-то из знакомых видел Сашку на площади, но толком мы ничего так и не узнали, и решили, что его убили… И я не знаю, где его закопали, так что даже могилы у него нет.

— А жена?

— Жена умерла. Меня вскоре забрали, и я писал ей, когда мог, отправлял открытки. Но от неё не получал никаких вестей. Узнал, что умерла, только после отсидки. Съездил, нашёл могилу. Похоронили её кое-как. Теперь хочу съездить, поставить хоть оградку, да какой памятник. Деньжат подкоплю и съезжу.

— А кто-нибудь из родственников у вас остался? — наконец спросил я.

— Нет, Володь, никого. Если бы хоть одна живая душа была, я, может быть, и вернулся, а так… — Степан безнадёжно махнул рукой. — Жена моя была детдомовка. Отец и оба брата погибли на фронте, мать умерла рано. Надорвалась на работе, да и три похоронки получить — это, не дай Бог каждому. Так что остался здесь. Да я бы после всего этого всё равно жить там не смог.

— Посадили многих?

— А как ты думаешь? Многих. Семь человек расстреляли «за бандитизм». Многим дали по десять-двенадцать лет «за попытку свержения Советской власти». А какое «свержение»? Мы шли с портретами Ленина и красными знамёнами. Мы же были не против власти, а просто хотели справедливости. Но, как говорит пословица, «Где царь, тут и правда»… Некоторых посадили за злостное хулиганство… Мне повезло, дали два года и столько же испытательного срока. Наверно, я нигде не засветился, потому что в первую очередь брали тех, кто оказался на фотографиях, которые делали оперативники из КГБ… Брали по ночам, как в тридцать седьмом. Многие попали под фотоаппарат случайно, но всё равно загремели под раздачу. Сначала арестовывали тех, кто шел первыми, потом непонятно, за что. К примеру, утром второго числа люди шли на завод, и не все успели пройти, как ворота закрылись. Несколько человек, кто не успел пройти и остался за воротами, попали в неблагонадёжные.

— А как тебя сюда, на завод взяли? Ведь ты вроде как теперь тоже неблагонадёжный, — с горькой усмешкой сказал я.

— Так я ж не начальник какой. Я слесарь, работяга. Да здесь среди рабочих тоже есть бывшие зеки, которые ещё на стройке завода работали.

— Степан Захарыч, а как ты в Омск-то попал?

— После Новочеркасской тюрьмы многих отправили в Коми, в «Устимлаг», на лесоповал, да на прокладку узкоколейки. Я отбывал срок в колонии общего режима. После отсидки съездил на могилу жены, а потом решил уехать куда подальше… Встретил знакомого. Он ещё до этих событий сюда на стройку нефтезавода завербовался, да так и остался, хвалил: заработки хорошие… и тихо. Ну, я и поехал. Знаешь, как говорится, «Не держи двора близ княжа двора»… Здесь всё-таки есть наши, новочеркасские.

— А как дальше? Тяжело, наверно, в общежитии в твоем возрасте?

— Дальше видно будет. Может, ещё что и у меня сложится…

Он замолчал. Молчал и я, испытывая сочувствие и сострадая этому человеку, судьба к которому оказалась так немилостива, и со смятением души представлял тех других, кто также в одночасье потерял детей, родных и близких, и тех, по ком катком прокатилась безжалостная репрессивная машина за то, что они просто хотели иметь право на достойную жизнь, а у тех тысяч, которые вышли на площадь, надолго, если не навсегда, отняли веру в справедливость.