Золото

Матрена Никитична успела, должно быть, уже побывать в бане. Смугловатая кожа ее лица приобрела шелковистый оттенок, брови выделялись теперь блестящими полукружиями, словно выписанные смолой. Волосы, аккуратно уложенные тем же широким венцом, стали пышнее.

«Прощаться? В какую дорогу?» - не сразу поняла Муся.

- Опять в этот ужас? Зачем? Оставайтесь здесь.

- Что ж поделаешь, Машенька, люди-то, хозяйство-то ждут ведь! Мы со свекром - двое коммунистов на весь Коровий овраг.

- Обойдутся… Оставайтесь, родная…

- Ах ты, чудачка моя! Зачем оставаться-то? Я свое сделала - тебя довела, это вот, - она махнула рукой в сторону ценностей, лежавших на прежнем месте и только прикрытых какой-то тряпицей, - это вот в верные руки сдала, совесть у меня чиста. Теперь к ребятишкам, к моим маленьким… Заждались, истосковались, небось, милые мои… Они мне, Машенька, каждую ночь снятся, зовут меня, руки ко мне тянут. Я только тебе не рассказывала.

- Ну и я, и я с вами! Вместе шли, вместе и вернемся. Муся спрыгнула с кровати. Теперь она была полна веселой решимости.

- Одной и скучно и опасно, а вместе лучше, мы теперь с вами опытные. Верно? Ведь так?

Муся уселась на скамью рядом с подругой и, поджав босые ноги, прижалась к ней. Носатая старушка, от которой резко несло какими-то лекарствами, посмотрев на девушку, только вздохнула, а Матрена Никитична стала гладить Мусю, как маленькую, по ее выгоревшим жестким кудрям.

- Степан Титыч, товарищ Рудаков, так рассудил: мне к своим возвращаться. Со мной его люди идут. Они прикинут: может быть, по зимнему первопутку можно сюда для отряда сыр да масло вывезти да скота пригнать, что породой поплоше. А тебе, Машенька, по всему видать, пока тут партизанить. Это вот докторица партизанская, Анна Михеевна, с ней в медицинской землянке и жить будешь. Помогать ей станешь.

- Вы рокковские курсы проходили? - осведомилась старушка, опять наполняя кружку. - Чайку плеснуть?

- Не хочу я никакой медицины, я с Матреной Никитичной пойду, - решительно заявила Муся и топнула босой ногой.

- Вот кончится война, каждый из нас и пойдет своей дорогой. Ты - петь, я, может, в зоотехникум поступлю, если примут, а Анна Михеевна опять врачом на курорте стать мечтает. А пока что должен каждый из нас там стоять, где ему приказано, где от него больше пользы. - Матрена Никитична проговорила все это очень твердо, но, увидев, что девушка сразу обиделась и замкнулась, вдруг заахала шумно и хлопотливо: - Что ж ты босая да неприбранная сидишь-то, в одной рубашке? А ну из мужиков кто войдет? Одевайся да ступай в баньку. Здесь, даром что в лесу живут, такую баню оборудовали, какой у нас и в колхозе не было… Ой, Машенька, что я тебе скажу-то!..

И вдруг, точно скинув с плеч годков десять и став веселой и озорной деревенской девушкой, Матрена Никитична звонко засмеялась, подняла в углу два кудрявых дубовых веника и показала их Мусе:

- Этот кривой-то, Кузьмич-то, что на нас с автоматом лез, гляди, какие букеты преподнес! Мы в баньку вон с Анной Михеевной бредем, а он тут как тут на дороге, вывернулся откуда-то из-за землянки и подает их: дескать, примите от чистого сердца, примите и извините за дорожные неполадки. Вот, старый мухомор, нашел с чем подкатиться… Хорошие, между прочим, веники, так хлещут - дух захватывает!

- А тот, высокий, не заходил? - спросила Муся, делая вид, что занята одеванием и спрашивает только для того, чтобы поддержать разговор.

- Николай, что ли? - Матрена Никитична многозначительно переглянулась с врачихой. - Этот медведь-то косолапый?

- Почему же - медведь? Парень как парень… Что вы смеетесь?

Муся изо всех сил старалась показать полнейшее равнодушие, и оттого ее волнение стало еще заметнее. А тут, как на грех, противно загорелись уши, точно ее кто крепко отодрал за них.

Матрена Никитична обняла девушку, прижала к себе: