Пока шла эта наша перепалка, выпитая водочка слегка ударила мне в голову, и я отважился чуть-чуть придвинуться к девушке, ибо в душе моей зародились, пожалуй, не вполне благонамеренные, но очень привлекательные мысли. Я настолько осмелел, что попытался пустить в ход выученные мною неуклюжие приемы самой грубой ласки. Но она холодно отвела мои руки и сказала:
— Подождешь! И кто тебя только выучил этому! И т.п.
Потом она некоторое время молчала, задумчиво глядя на свечу, а я, сидя от нее на добрый клафтер, глядел на ее личико: ах, пара ее синих глазок, русые ее локоны, миленький носик, живые губки, нежно-розовые щечки, резные ушки, белоснежная шейка — в жизни своей не видел я ничего лучше, и никакому небесному живописцу не нарисовать ничего прекраснее. «Вот если бы, подумал я, поцеловать ее в сладкие губки хоть один-единственный раз. Но нет, сам же я опять и — ах! — теперь уж, конечно, навек лишил себя этого».
Словом, недолго думая, стал я прощаться. Совсем холодно она ответила:
— Прощай!
А я опять говорю:
— Всего доброго, Анхен!
А в сердце своем: «Всего доброго тебе навсегда, сердечко мое ненаглядное!» И позабыть ее все равно никак не мог. В церкви я смотрел больше на нее, чем на пастора, и как только встречу ее, сердце мое млеет.
Как-то, воскресным вечером, я заметил, что Анхен отправилась домой в сопровождении портновского подмастерья. Как бешено закипела вдруг моя кровь, какая буря поднялась во всех уголках души моей! Едва помня себя, я ринулся за ними вслед. Я был готов задушить этого портняжку, однако повелительный взгляд Анхен остановил меня. Зато потом я бросал ей горькие упреки в этом ее поступке и произносил целые речи о шелудивом портновском сословии и о его замашках. Но при всем этом понимал: что упало — то пропало. Однако Анна, как можно было бы легко догадаться, не была ни в чем передо мной виновата.
XXXI
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЮБОВНОЙ ИСТОРИИ, А ТАКЖЕ ЕЩЕ КОЕ-ЧТО
Если вам угодно, дети мои, друзья, читатели — да кто бы вы ни были, — назовите меня глупцом! Но какое это блаженство, невыразимое блаженство — возвращаться в памяти к светлым дням невинности, видеть перед собой все эти события и вновь ощущать те прекрасные мгновения, в которые ты... жил. Мне кажется, что как только я начинаю думать об этих вещах, я снова становлюсь молодым. Все это предстает передо мной так живо, как это было тогда, как я это чувствовал тогда; я ощущаю каждый самый краткий сладкий миг, проведенный мною с Анхен, могу рассказать о каждом шаге, сделанном мной рядом с нею. Извините меня и переверните страницу, если вам противно это читать.
Отчим у Анхен был легкомысленным кабатчиком. Ему было все равно — кто к нему ходит и кто у него пьет. Так что в скором времени я был опять на хорошем счету за столом у его дочки, и мне то и дело удавалось посидеть с четверть часика с нею наедине. Моему же отцу это отнюдь не нравилось. Он сурово попрекал меня, но ничего не помогало — слишком уж Анхен мне приглянулась.
Отец подчас страшно ругал это проклятое пьяное гнездо, а Анну считал гулящей девкой. И все же — Бог свидетель! — она ею не была, — по крайней мере в те времена, это самая порядочная, самая сердечная девушка, какую мне когда-либо довелось обнимать, почти моего роста, стройная и ладная фигуркой, так что любо-дорого было на нее глядеть.
Правда, болтать любила она, как сорока. Голосок же ее пел флейтою. Всегда-то она была весела и бодра, бойка и подвижна, и, наверное, из-за этого какой-нибудь ворчун мог о ней плохо подумать. Если бы не матушкины уговоры, мой отец не раз постарался бы собственноручно проучить ее хворостиной.
Так миновало лето. Птицы, которых я слушал с восторгом каждое утро, никогда не пели для меня так звонко. Под осень мы перебрались на пороховую мельницу, поскольку господин амман[74] X. нанял тогда моего отца в пороховщики. Мастер, К. Гассер, выписанный из Берна, стал обучать нас этому ремеслу с азов, так что через пару недель мы уразумели все до тонкости.
Кроме того, батюшка мой был доволен тем, что сумел удалить меня на изрядное расстояние от Анхен. Да и сам я долго старался преодолеть себя, — как вдруг эта милая девушка возьми да и появись в нашем жилище.
Я очень перепугался и все ждал, что вот-вот грянет гром. Пока она была у нас, отцовские брови оставались сурово насупленными. Он гневно сопел и не произносил ни слова. Легко было заметить, что он только и ждет от нее хоть какого-нибудь обидного слова. О, как жалко мне было бедную девушку! Если бы только отец познакомился с ней так же, как я, он, конечно же, принял бы ее совсем по-другому.
Под вечер я проводил ее домой. И по-прежнему оставался я юным простачком. А она дразнила меня еще лукавей, чем когда-либо, — да и как было ей не дразнить меня!
Зато наутро началась батюшкина проповедь: и это он заметил у Анхен дурное, и то, — или, может быть, хотелось ему заметить, — и то он услыхал от нее, и это, — или, может быть, ему послышалось, — все пригодилось для грозного нравственного поучения. Не поскупился он и на обидные прозвища. Короче говоря, было пущено в ход все per se,[75] что только могло унизить Анхен в моих глазах. И смотрите-ка, хотя эта девушка и была мне мила, все-таки я решил отныне не иметь больше с ней дела, так как едва ли отец когда-нибудь позволит мне ухаживать за нею, да и свои кровные пришлось бы на нее тратить.
ebooksa