Но при всем том я хорошо чувствовал, что чего-то мне все еще недостает, однако — чего? Скоро, мне кажется, я разобрался, в чем было дело. О, если бы, если бы удалось мне безраздельно обладать моей Анхен, славной этой девчоночкой, назвать ее совсем, совсем моею, чтобы и я стал для нее «золотком» и «миленьким».
Что бы я ни делал, куда бы ни шел, все мои мысли были о ней. Каждую неделю она позволяла просидеть у нее всю ночь. Эта ночь пролетала, как одна минута, а остальные шесть дней казались мне шестью годами. О, часы блаженства! Мы вели сотни, тысячи любовных разговоров, наперебой стараясь превзойти друг друга в нежных словах, и каждое старое ли, новое ли прозвище награждалось новым поцелуем. Не люблю клясться — и не клянусь, но это были и впрямь не только блаженнейшие, но и поистине невиннейшие ночи в моей жизни!
И тем не менее — скрывать я этого не стану — слава об Анхен ходила не самая лучшая. Этим девушка была обязана несомненно своему вольному, болтливому язычку. Что до меня, то я всегда, и чем дальше, тем все больше, убеждался, что нашел в ней девушку самую честную, самую лучшую и самую благопристойную. Правду сказать, ни одной из разных тех хитростей, какими обычно соблазняют девиц, я не воспользовался, да и не знал я их, однако совершенно уверен, что против всех их она бы с честью устояла.
Так прошло незабвенное для меня лето 1755 года, словно неделя пролетела. И что ни день, я любил свою Анхен все сильнее. Все остальные девушки были мне противны, хотя по временам мне доводилось заводить знакомство с самыми завидными невестами нашего околотка. Между тем я усердно занимался варкой селитры — то в одиночку, то в компании с уже упоминавшимся вторым Ули, каковой не прекращал упорных усилий по навязыванью на мою голову самых невероятных невест. Однако — уф! — об этом теперь не могло быть и речи, тем более что ни о какой женитьбе мне еще и думать не позволялось.
XXXIII
НАЧАЛИСЬ ПУТЕШЕСТВИЯ
Дело было осенью. Однажды отец с моей помощью спиливал в лесу стройный бук. Нам помогал в этом деле некий Лауренц Аллер из Швельбрунна,[81] который изготовлял грабли и вилы; он и купил у нас потом лучшую часть дерева. Разговаривая о том о сем, добрались и до меня.
— Ай-ай-ай, Ганс! — сказал Лауренц. — Детишек у тебя куча-мала. Что ты собираешься с ними делать? Имения у тебя нету, а они ведь и ремесла-то никакого не знают. Жаль, что ты не посылаешь старших в люди. Там они наверняка нашли бы свою удачу. Глянь-ка, у Ганса Иоггели сынки каковы: они быстренько нашли себе заработок у французов в Бернском кантоне.[82] И года не прошло, как они заявились домой себя показать, нарядные что твои господа, в шляпах с золотым галуном. И ни за какие деньги тут больше не останутся.
— Эх! — отвечал отец. — Да мои-то парни слишком уж лопоухие и неумелые для этого. У Ганса Иоггели ребята с головой и обучены славно. Они умеют читать, писать, петь, на скрипке пилить. Рядом с ними мои — настоящие дурни, станут столбом и стоят, разинув рот.
— Боже тебя упаси! — возразил Лауренц. — Не говори так, Ганс! Я уверен, что их можно к делу пристроить, особливо старшего, парень он рослый, да ведь и читать-писать умеет и, уж конечно, не лыком шит, — по нему видно. Если его, черт побери, погонять хорошенько, будет из него толк. Только глаза разинешь! Ганс, я готов поручиться, что ровно через год, день в день, явится он сюда в сапогах и при шпорах, и денег у него куры не станут клевать, так что тебе будет честь и радость.
Пока все это говорилось, я стоял, раскрыв глаза и рот, и глядел отцу в лицо, а он — мне. И говорит:
— Ну, что ты, Ули, об этом думаешь?
Но прежде чем я успел ответить, Лауренц пустился разглагольствовать дальше:
— Да разрази меня гром! Если бы я был в твоих летах и имел бы полон рот таких белых зубов, как у тебя, то целый Токкенбург не удержал бы меня здесь всеми своими веревками и канатами.[83] Довелось и мне побродить по белу свету. Эх! Есть-таки земли обетованные, где деньги под ногами валяются, как сор. Всякое, знаешь ли, я там повидал, но был я дурак — дураком, а теперь поздно, старость все ближе, да еще и жена на шее. Хоть криком кричи, да что поделаешь!
— Все это хорошо, — вставил свое слово отец. — Однако не помешало бы ему какое-нибудь рекомендательное письмо или нашелся бы кто-нибудь, кто помог бы ему выплыть. Я ведь очень хотел бы пристроить получше всех своих детей, и чтобы каждому из них не упустить свое счастье. Но...
— Что еще за «но»? — перебил его Лауренц. — Я все беру на себя. Тебе, Ганс, это не будет стоить ни геллера.[84] И ручаюсь тебе, что пристрою твоего мальчишку так, что из него получится человек и даже господин. Я знаю уйму почтенных людей, которые могут осчастливить такого парня. Уж я подыщу для Ули самого наилучшего, так что он меня по гроб жизни будет благодарить.
Вопреки своему обыкновению, отец на этот раз поверил, не задумываясь, так как он вообще хорошо относился к этому Лауренцу. Что касается меня, то, — за исключением некоторых сердечных сомнений, о чем мы еще поговорим, — вопросов не было. Стоило только батюшке вслух произнести:
— Ну, как, Ули, хотелось бы тебе...?
Я тут же выпалил:
— Да!
ebooksa