(1738 г.)
С уверенностью могу в памяти спуститься — или подняться, — к тем временам, когда мне пошел второй год. Отчетливо помню, как сползаю на четвереньках по каменистой тропке, чтобы жестами попросить яблочка у какой-то старушки. Хорошо помню, что не любил спать, и матушка, для того чтобы заработать пару пфеннигов, тайком от деда и бабки, ночами, при свече, пряла лен, а так как я не хотел оставаться один в темной комнате, она расстилала на полу свой передник, сажала меня на него голышом, и я забавлялся тенями и ее веретеном.
Помню, как матушка со мною на руках ходила через луг встречать отца и как я, едва завидев его, подымал истошный вопль, потому что знал, что он станет грубо кричать на меня за то, что я не хочу идти к нему. Его фигуру и его жесты вижу, как сейчас, перед собою.
IV
КАКИЕ БЫЛИ ВРЕМЕНА
В те годы пропитание стоило дешево; но заработки в наших краях были не Бог весть какие. У всех еще на памяти была дороговизна и война двенадцатого года.[13] Матушка много рассказывала об этом, и меня страх и дрожь пробирали. Лишь к концу тридцатых годов стали вводить у нас в деревне прядение хлопка; матушка была, думаю, одной из первых, кто взялся «прясть на лоты».[14] (Сосед наш А.Ф. сбывал первые порции пряжи на Цюрихском озере по шиллингу, пока не заработал свой дублон. Тогда он сам начал скупать пряжу и так накопил постепенно несколько тысяч гульденов.[15] Тут он дело закрыл, ушел на покой и помер). Когда я был ребенком, стали у нас впервые сажать земляные яблоки.[16]
V
В ОПАСНОСТИ
(1739 г.)
С той поры как мне пошили первые штаны, я стал отцу приятнее. Временами он брал меня с собой. Осенью того года он жег селитру в Гандтене, что от Небиса в получасе ходьбы. Однажды он взял и меня с собой; а тут разразилась непогода с ветром, и он оставил меня у себя на ночь. Селитряный шалаш[17] стоял перед самой хижиной, а постель его располагалась в сенях. Он уложил меня и ласково пообещал, что сам скоро ляжет. А сам продолжал раздувать в бурте огонь, и я уснул.
Через какое-то время просыпаюсь, зову его — не отвечает. Тогда я встал, проковылял в рубашонке к костру, обошел вокруг бурта. — Зову, кричу! Отца нигде нет. И я живо вообразил себе, что он отправился домой к матушке. Я торопливо натянул штанишки, набросил на голову шейный платок и побежал сквозь тьму и дождь через примыкавшую к хижине большую луговину. За нею шумел в овраге набухший от дождя поток. Тропы не было видно, а мне надо было во что бы то ни стало перебраться на тот берег и бежать в Небис; я соскользнул по промоине вниз, прямо к ручью, так что едва не свалился в воду. Я напряг все свои детские силенки, — и это спасло меня от падения. На четвереньках выполз я через заросли трав и терновника обратно на луг и стал метаться по нему, не находя нашей хижины. Ветер разорвал облака, и на светлом фоне я заметил вдруг на дереве двух парней, собравшихся, наверное, воровать груши или яблоки. Я крикнул им, чтобы показали мне дорогу. Но — попусту; они приняли меня, должно быть, за нечистую силу, и их трясло от страха на дереве еще сильнее, чем меня, бедного мальчугана, — в грязи под этим деревом.
Между тем отец, который, пока я спал, отправился за какой-то нужной вещью в один из довольно отдаленных домов, возвратился и, не найдя меня, стал искать по всем углам, не спрятался ли я где-нибудь, заглянул со свечой даже в кипящие котелки, но потом наконец услыхал мои вопли, побежал на них и быстро меня отыскал.
О как же он гладил и целовал меня, как плакал от радости и благодарил Бога! Когда мы вернулись в хижину, отмыл меня и обтер, потому что я промок, как мышь, до ушей перемазался в грязи да еще от испуга наделал в штаны... Наутро он провел меня за руку по луговине: он хотел, чтобы я показал ему то место, где я скатился к ручью. Сам я не смог отыскать это место, но отец в конце концов нашел-таки его — по борозде, которую я оставил. Батюшка мой за голову схватился от ужаса, представив себе, каким опасностям я подвергался, и восхвалил Божью длань, которая лишь одна уберегла меня.
— Видишь, — сказал он, — ниже, в нескольких шагах отсюда, ручей падает со скалы. Если б вода потащила тебя, то теперь лежал бы ты внизу, разбитый насмерть!
Я не понял тогда из речей отца ни единого слова; страх свой я помнил, а что такое опасность — не ведал. Но еще долгие годы с особенной ясностью виделись мне те двое на дереве, стоило только кому-нибудь вспомнить хоть словом эту историю.
Господи! Сколько тысяч детишек уже погибли бы самым жалким образом, если бы не оберегали их Твои ангелы-хранители! И мой ангел, как зорко он следил за мною. Славу возношу Тебе за то отныне и до века!
VI
НАШИ СОСЕДИ В НЕБИСЕ
Небис лежит на горе, повыше Шефтенау. Отсюда слышно, как в Капеле звонит колокол и отбивает часы. Здесь всего-то два дома. Когда солнце восходит, его лучи попадают прямиком в их окна. Бабушка моя и хозяйка второго дома были сестрами, две набожные старушки, у которых то и дело собирались все окрестные богомолки. В то время было в нашей округе множество набожных людей.[18] Отец, дед и другие мужчины смотрели на это неодобрительно, однако возражать не решались, опасаясь впасть в грех.
Наставником богомольцев был Бееле-молельщик (его брат прозывался Бееле-толстяк), крупный, высокий человек, пробавлявшийся прядением пеньки и кое-какой милостыней. В Шефтенау не было почти ни одного дома, где не обитала бы хоть одна из его приверженок.
ebooksa