Дневник путешествия Ибрахим-бека

Мы пошли ужинать. Во время застольной беседы я заметил, что состояние у Ибрахим-бека до крайности удрученное. Он действовал словно бессознательно: переспрашивал по несколько раз одно и то же, как будто бы он только что вошел и не слышал начала разговора, повторял одни и те же слова и фразы.

Так прошел ужин, и когда мы поднялись, Ибрахим-бек сказал:

— Пойду помолюсь, — и добавил шутливо: — Если желаете, я за вас совершу пропущенные утренний и вечерний намазы.

Он ушел в молельню, а я, оставшись наедине с Юсифом Аму, обратился к нему:

— Дорогой Аму, расскажи-ка, как ты поживаешь?

— И не спрашивайте, ага, — отвечал “он. — Тоска моя дошла до предела. Если бы вы знали, какие муки я вытерпел за это путешествие, вы почувствовали бы ко мне сострадание. Да что я! Вы взгляните на этого юношу, до чего он дошел! Вот уже несколько дней он ходит сам не свой, тяжело вздыхает, как безумный кусает себе губы, а иногда без всякой видимой причины бьет себя по коленям с бесконечным сокрушением. Рот его кривится как у припадочного, глаза закатываются и он, весь дрожа, падает и засыпает. Но и во сне нет для него покоя: он говорит сам с собой, с уст его постоянно срывается слово «родина». Иногда он обращается к кому-то, кого-то упрекает, взывает к справедливости, вопрошает, не знает ли кто-нибудь истинной причины страданий его родины. Он так стонет, что мне приходится будить его и спрашивать, о чем это он кричит во сне, с кем ссорится. Отвечает он одно: «Нет, ничего», а как засыпает, то снова выходит «та же чаша и та же каша». Я уж и не знаю, как мне высказать вам свою скорбь. Одного лишь прошу у господа: не дать мне помереть, пока я не доставлю его в здравии в Каир к его матушке, а больше никаких желаний в жизни у меня нет! Да, этот юноша в крайне смятенном состоянии духа. Побеседуйте вы с ним, прошу вас, может быть, он сделает над собой усилие и хоть немного выйдет из горького оцепенения.

— С самого начала, как только услышал о его намерении отправиться в путешествие, я уже догадывался, что может произойти с вами, — сказал я на это Юсифу Аму. — Скажи спасибо, что дешево отделались!

В это мгновение вернулся окончивший молитвы Ибрахим-бек. Он приветствовал нас и сел.

— Скажите, — спросил он меня, — нельзя ли послать телеграмму в Египет? Может ее отнести на телеграф ваш слуга?

— Разумеется, — отвечал я. — Дело это нетрудное.

После того, как он написал телеграмму и мы отправили ее со слугой, я обратился к нему со словами:

— Ну, друг мой, давайте теперь побеседуем немного к нашему общему удовольствию. Только прошу вас ничего не говорить о беспорядках в Иране. Я много об этом читал у вас в дневнике и хорошо себе все представляю. Расскажите-ка лучше о тех хороших вещах, что вы наблюдали у себя на родине.

— Но в моем дневнике записаны и те приятные явления, которые мне удалось увидеть, так что и это вы уже сами читали.

— Право, я что-то запамятовал, — схитрил я. — Хотелось из ваших собственных уст услышать описание вашей возлюбленной.

— Я наблюдал в Иране четыре отрадных явления, которые придали мне бодрости и которыми может гордиться любой патриот. Первое — священная гробница имама Ризы, да будет над ним мир! Второе — караван- сарай и шоссейные дороги величайшего падишаха, шаха Аббаса Сефевидского — да будет земля ему пухом! Третье — то, что в Тегеране есть великие и прозорливые люди, вроде одного уважаемого мужа, с которым я имел честь познакомиться. И четвертое — Дар ал-Фунун в Тегеране. Вот и все.

— Разве это все? — возразил я. — Вы объездили столько прекрасных городов! Неужели вашему взгляду представились достойными похвалы всего лишь четыре вещи? Разве вы не видели город Урмию с его пышными зелеными садами и цветниками, которым могли бы позавидовать сады Ирема, этот город, где воздух насыщен ароматом мускуса, а легкий ветерок несет благоухание амбры? Все путешественики, которые видели его, говорят, что этот чудесный город — уголок небесного рая. Его сады, наполненные плодами и цветами, заставляют краснеть от зависти китайские картинные галереи, а почва его пропитана амброй. Боже мой, разве это справедливо, что вы проехали мимо и не осмотрели этот город, который можно назвать райским садом?

— Я нашел сады и цветники поблекшими, а садовников спящими, — произнес Ибрахим-бек. — Розы все увяли и высохли, деревья потемнели от пыли и грязи. Не было в этих садах ни свежести, ни очарования. Все они были вытоптаны копытами табунов осени. И я не думаю, что при таком положении после осени когда-нибудь наступит весна — весь год там царит осень и только!

— По тому, что вы говорите и как говорите, мне кажется, что вы в большой обиде на Иран, — заметил я.

— Увы, разве я могу обижаться на мою возлюбленную? — возразил Ибрахим. — Я очень горжусь моей любовью к ней, мне ли думать об обидах? «Я пою мою любовь — способен ли я на это?».

Я жизнь свою готов заложить за горсть этой святой земли! Вся обида моего истерзанного, исстрадавшегося сердца на небрежение садовников, а сад — разве он в чем-нибудь виноват? Вы справедливо сказали, что город Урмия и прочие города Ирана заслуживают самых восторженных похвал и бесконечных воспеваний, мазандеранские леса — это рай на земле. На всем земном шаре не найти места с более прозрачным воздухом и плодородной землей! И как горько сознавать, что вместо того чтобы холить эту землю, нерадивые наши садовники вот уже много лет позволяют иностранным хищникам сеять там горе и ужас, а удары топоров этих нечестивцев наносят раны сердцам всех истинных патриотов, и ранам этим не исцелиться до самого дня воскресения мертвых! Так как же мне не горевать, не посыпать пеплом главу? О каких достоинствах этого благословенного государства могу я сказать? Разве в нем есть хоть что-нибудь необходимое современному государству? Почему ни в одном из портов нашей святой земли не увидишь ни одного государственного корабля с флагами, несущими герб Льва и Солнца, корабля, который свидетельствовал бы о силе и мощи страны и нации?! Если бы наши правители во время своих путешествий по Европе не проматывали напропалую государственные деньги, то казна нашего государства была бы теперь полна и страна преуспевала. И не было бы нужды притеснять и грабить народ ради изыскания необходимых государству средств. Повсюду земля родины взывает на своем языке: «О иранцы, о неблагодарные мои дети, порадейте обо мне, ведь недра мои хранят для вас несметные сокровища! Проявите старание и терпение — и будет над вами мое благословение!». Но вопли ее не доходят до людей. Как говорится в Коране: «... у них очи, не видящие того; у них уши, не слышащие того...».[222]