Двери открываются

Стали бы они сообщать об этом начальству? Уля сомневалась, но все равно неуютно поводила плечами. Начальство тоже могло бы наплевать на все с высокой колокольни; хотя, если главный редактор встал не с той ноги и не успел влить в себя дозу кофеина, то беспокоиться стоило. Возвращаться на телеканал Уле не хотелось: ни к письмам зрителей, ни к ранним подъемам, ни к сюжетам об очередном поэтическом конкурсе или рекордном урожае баклажанов. И тем более – к звуковику, который не только принимал участие в каждом поэтическом конкурсе, но и многозначительно скалил зубы всякий раз, как Уля умудрялась сесть в лужу. Работать с теми, кто знает о тебе то, чего не знает больше ни одна живая душа на свете, – пытка. Уля перестала пить в компании и рассказывать о себе то, о чем старалась вообще не вспоминать.

Боль разлилась по руке так, словно Уля коснулась горячей сковороды. Она дернулась, зажмурилась от неожиданности, досчитала до трех и медленно открыла глаза.

Закрытые металлические створки смеялись над Улей. У них не было рта, зубов и голосовых связок, но именно этим они и занимались.

Уля замахнулась рукой, которой все еще сжимала кружку – и которая пульсировала после щипка, – и остановилась.

Какие еще оставались варианты? Из реалистичных – все-таки чья-то затянувшаяся шутка. Из прочих… Компьютерная симуляция? Проклятье? Происки инопланетян? Что-то, чему нет четкого объяснения, вроде гравитационного колодца, очень точечной черной дыры или легкого искажения четвертого измерения?

Уля вдохнула и выдохнула. Опустила руку. Какая там следующая стадия принятия? Гнев? Но в этот чертов список забыли включить ложное спокойствие! Разве не оно накрыло Улю в тот благословенный момент, когда она всерьез поверила, что спит?

Уля любила списки. Они редко ей помогали – разве что в магазине, когда надо было обязательно купить внезапно закончившуюся соду (Уля не предполагала даже, что она вообще может закончиться, рыже-желтые пачки казались вечными, как древние цивилизации). Но их упорядоченность завораживала. Списки были тем, чем Уля хотела быть: разложенным по полочкам набором ингредиентов, из которых можно составить что угодно. Например, человека. Щепотка трудолюбия, две ложки уважения к себе (хотя, может, не стоило с этим мелочиться), случайно всплывающие ошибки прошлого, которые можно выловить и заменить чем-то более приятным на вкус. Или хотя бы чему-то на них научиться. А вот гнев был опасным ингредиентом: слишком быстро закипал, заполнял собой весь объем предоставляемой тары и уничтожал остальные вещи, почти не глядя. Уле не нужен был гнев.

– Успокойся, – произнесла она в механическую полутишину лифта и поморщилась: прозвучало жалко, почти умоляюще. – Ничего особо страшного пока не случилось.

В фильмах ужасов, конечно, не стоило произносить подобных фраз: для неприятностей всех мастей они были сладчайшим из угощений. Но Уля была не в кино – почти наверняка. Уля все еще сама толком не понимала, где была. И была ли вообще?.. Эта мысль почти кричала об опасности, и Уля отбросила ее. Экзистенциальный кризис подождет. Уле все еще чертовски хотелось кофе, и она намеревалась добраться до кофемашины хотя бы к вечеру.

Она чуть склонила голову и задумалась. Сколько все-таки прошло? По ощущениям – словно бы несколько минут. И в то же время – несколько часов. Уля глянула по привычке на наручные часы, которых не было, и досадливо цокнула языком. Внутренние часы окончательно сбились. Остались только жажда кофе и сонливость.

И надо же ей было именно вчера лечь так поздно и почти превратиться утром в зомби из фильмов Эдгара Райта? Только не настолько смешного.

Почему она вообще сказала «пока не случилось»? Словно ждала чего-то страшного. Словно знала, что, по всем законам жанра, что-то должно произойти. Хотя, наверное, стоило радоваться тому факту, что она вообще подумала о «потом». Значит, не теряла надежды, что что-то изменится.

«Конечно, что-то изменится, – подумала Уля, нахмурив брови. – Кто-нибудь заметит, что тебя нет на рабочем месте. А потом…»

А потом что? Не обращаться же в полицию. Скорее всего, влепят выговор. Может, напишут официальное письмо – в подчеркнуто нейтральном тоне. Через пару дней забеспокоятся: либо в офисе, либо родные. Найдут ли они лифт? Станут ли кого-то подозревать? И что сейчас творится там, снаружи? Слышно ли лифт на остальных этажах? Выстроились ли у створок недовольно притопывающие люди? Или лифт мелькает между этажами как ни в чем не бывало, а сама Уля… сама Уля просто пропала?

Эта вероятность тоже опасно граничила с кризисом экзистенциального ужаса, и Уля вернулась к списку. Что там было? Ах, да. Гнев.

Он мало помогал в обычных ситуациях. Да и не в обычных тоже. По опыту Ули, гнев частенько делал все хуже: его вспышки приятно опаляли рассудок, но, когда огонь гас, оставалась неловкость. Или недоумение. А если тебя окружали люди – еще и стыд.

Уле уже хватило последнего на сегодня. Может, и гнева тоже: она ведь хорошенько врезала этим закрытым дверцам (поделом им!). Но раз так, она пошла по списку не в том порядке. Так что никакого тебе принятия, дорогая.

Уля покачала головой и опустила взгляд в кружку. Изнутри она была уже чуть менее белой, чем снаружи: множество чаепитий и кофепитий оставили свои следы. С одной стороны – там, где Уля прижималась к чашке губами, – был слегка отколот край. Ничего неприятного, просто небольшой прогал, который Уля почти не чувствовала.

Пару раз случалось, что Уля спускалась на первый этаж, подходила к кофемашине и только тогда понимала, что забыла кружку наверху. Это даже нельзя было назвать «витала в облаках»: обычно Улиными облаками были рабочие статьи. Исправила ли она неудачный пассаж про новый дизайн центрального фонтана? Изменила ли инициалы женщины, у которой брали интервью, – она передумала насчет псевдонима и разрешила использовать настоящую фамилию, но не имя. Впрочем, с такой-то фамилией, как Петрова… Однажды Уле совсем не повезло – в автомате закончились даже пластиковые стаканчики, и люди за стойками у входа, прямо под кучкой циферблатов, показывающих время в нескольких часовых поясах, не смогли ей помочь. Пришлось снова миллион лет дожидаться лифта, а после выслушивать от случайно зашедшего в кабинет редактора о неправильно распределяемом рабочем времени. Уля не совсем понимала, почему он тогда прицепился к ней. Может, потому что выловил ее в дверях. Или из-за ее роста: на Улю очень удобно было смотреть свысока. Она почти не задерживала статей, не опаздывала и даже не спала в подсобке, но редакторский гнев тогда водопадом излился именно на нее. Кофе после такого захотелось с новой силой, и Уля злобно схватила кружку и так же злобно спустилась на первый этаж. Даже пила потом злобно.

Ладно, если не гнев, что там дальше? Принятие?