Народ стал расходиться. Остались самые любопытные и ребятишки.
Через три часа все было кончено. От церкви остался только невысокий, с неровными краями остов. Церковь лежала бесформенной грудой, прахом. Тракторы уехали.
Потный, весь в пыли и известке, Шурыгин пошел звонить из магазина председателю колхоза.
— Все, угорела! — закричал в трубку.
Председатель, видно, не понял, кто угорел.
— Да церква-то! Все, мол, угорела! Ага. Все в порядке. Учитель тут пошумел малость… Но! Учитель, а хуже старухи. Да нет, все в порядке. Гробанулась здорово! Покрошилось много, ага. Причем они так: по три, по четыре кирпича — кусками. Не знаю, как их потом долбать… Попробовал ломиком — крепкая, зараза. Действительно, литье! Но! Будь здоров! Ничего.
Шурыгин положил трубку. Подошел к продавщице, которую не однажды поднимал ночами с постели — кто-нибудь приезжал из района рыбачить, засиживались после рыбалки у бригадира до вторых петухов.
— Видела, как мы церкву уговорили? — Шурыгин улыбался, довольный.
— Дурацкое дело нехитрое, — не скрывая злости, сказала продавщица. — Лыбится стоит…
— Почему дурацкое? — Шурыгин перестал улыбаться.
— Мешала она тебе, стояла?
— А чего ей зря стоять? Хоть кирпич добудем…
— А то тебе, бедному, негде кирпич достать! Идиот!
— Халява! — тоже обозлился Шурыгин. — Не понимаешь, значит, помалкивай.
— Разбуди меня еще раз посередь ночи, разбуди, я те разбужу! Халява… За халяву-то можно и по морде получить. Дам вот счас гирькой по кумполу, узнаешь халяву.
Шурыгин хотел еще как-нибудь обозвать дуру продавщицу, но подошли вездесущие бабы.
— Дай бутылку.
— Иди промочи горло-то, — заговорили сзади. — Пересохло.
— Как же — пыльно!
— Руки чесались у дьявола…