Капитан Пересмешника

И не могу не смотреть. Воет внутри волк, скулит.

Я отворачиваюсь.

Скоро нрифт ослабит Калисто, вытянет силы, а пока она сражается, дергается и клокочет, старается укусить меня, бьет мощными лапами по рукам. Мне выворачивает кишки ее страх.

— Кали, я не могу. Я не могу! — ору на нее. Язык слушается отвратительно, крик получается слишком грубым. — Не проси меня, не кричи, пожалуйста, — уже шепчу, опускаясь на деревянные доски, прижимая ее к груди. — Ты рвешь меня, ты убиваешь меня. Не надо, птичка.

И она затихает. Тревожный, ужасно громкий, выворачивающий наизнанку крик, и она затихает. Только бешено, неровно, судорожно бьется в груди маленькое сердечко. Только вздрагивает хрупкое тело.

Калисто не смотрит на меня, ее глаза закрыты.

А я не знаю, что еще сказать. Не нахожу слов. Мне тяжело и больно, и едва стонут паруса «Пересмешника», тихо и жалобно звенит колокол.

Я не знаю, сколько прошло времени, сколько я просидел вот так, но за нами на лодках приплыли Калеб и Сайрус, на небе взошла Белая Луна — огромная и яркая. Холодная.

Я спустился вниз по лестнице, одной рукой прижимая к себе вздрагивающую Калисто, сел и уставился на темную воду.

— Я заберу… — нарушил тишину, сидящий в другой лодке, квартирмейстер.

Птичка дернулась, драно вскрикнула. — Плывите к берегу, — поморщившись, продолжил он. Я проводил эльфа взглядом и кивнул сжимающему зубы нагу.

На песчаной косе собралась вся команда. Они не отрывали своих взглядов от корабля, слишком четко различимому в слепящем свете луны. Они сжимали кулаки и смотрели. Тишина стояла такая, что было слышно, как падают с деревьев на землю переспелые фрукты.

А стоило мне ступить на берег, Калисто обернулась. Нрифт все-таки сделал свое дело, и теперь переливающейся паутиной лежал у девушки на плечах.

Она не шевелилась, не издала ни звука, не рвалась. Она беззвучно плакала. Смотрела на корабль и плакала. Ее слезы падали мне на остатки рубашки, попадали на грудь, клеймом выжигая кожу, оставляя язвы, червоточины. Навсегда.

Она меня не простит.

Калеб показался у борта через шесть с половиной лучей. В его руках горел невозможным белым осколок. Последний осколок. И его свет затмевал даже долбанную Белую луну.

Калисто упала на колени, сгорбилась, сжалась в комок, обхватив себя руками за плечи, почти впилась когтями. Ее боль согнула пополам и меня, вырвала из горла рык, хрип, скулеж. Жалкий и отчаянный.

Я опустился рядом с ней, с силой развернул к себе, обнял, гладя по голове. А она продолжала беззвучно плакать. Лучше бы ударила, лучше бы оттолкнула, лучше бы расцарапала рожу в кровь, лучше бы ругалась.

Беззвучные слезы — самые отвратительные. Они самые тяжелые, самые болезненные, безжалостные.

А в следующий вдох сдавило виски, выбило дыхание, чудовищная сила прокатилась по телу, пираты стонали и корчились, оглушающий треск раскаленным прутом впился в разум. «Пересмешник» раскололся на части, рассыпался, как игрушечный. Прекрасные мачты, верхние и нижние палубы, Пираты плевались кровью, терли грудь. Сайрус сжимал собственное горло.