Наоборот

Убаюкиваемый дивной прозой Флобера, он задыхаясь слушал страшный дуэт, и дрожь пробежала по нем с ног до головы, когда химера произнесла торжественную и магическую фразу:

– Я ищу новых благоуханий, более крупных цветов, неиспытанных наслаждений.

А! Это ему говорил голос, таинственный, как колдование, это ему рассказывал он про его лихорадочную жажду неизвестного, про его неутоленный идеал, про его потребность удалиться от ужасной действительности, переступить границы мысли почти ощупью, никогда не достигая уверенности в потусторонних туманах искусства. Все ничтожество его усилий заняло его сердце. Нежно он обнял безмолвную женщину, прячась около нее, как неутешное дитя, даже не замечая скучающего вида комедиантки, обязанной разыгрывать сцену, показывать свое ремесло дома, в минуты отдыха, вдали от рампы.

Их связь продолжалась, но вскоре слабосилие дез Эссента возросло; его мозговое возбуждение не растопляло больше холодности тела, нервы не повиновались уже воле, им овладели страстные безумства стариков. Чувствуя себя около любовницы неуверенным, он прибег к вспомогательному средству, самому сильному из старых и испытанных возбуждений – к страху.

Когда он держал женщину в объятиях, за дверью раздался хриплый голос:

– Открывай, я знаю, что ты с дружком, дождешься у меня, распутница.

Так же, как эти распутники, возбуждаемые страхом быть застигнутыми на месте преступления на воздухе, на откосе дороги, в Тюильрийском саду, в кустарниках или на скамейке, он вскоре опять находил силу и бросался на чревовещательницу, голос которой продолжал раздаваться вне комнаты, и он испытывал неслыханную радость в этой растерянности, в этой панике человека, бегущего от опасности, застигнутого в позоре.

К несчастью, эти сеансы продолжались недолго. Несмотря на увеличенную сумму, которую дез Эссент ей платил, чревовещательница бросила его и в тот же вечер предложила себя здоровяку, требования которого были менее сложны, а поясница более крепка. Дез Эссент о ней сожалел, а при воспоминании об ее искусстве другие женщины казались ему лишенными вкуса. Испорченные прелести детства казались ему пресными, его презрение к их однообразным кривляньям дошло до того, что он не решался им отдаваться.

Когда однажды дез Эссент гулял на улице Латур-Мобур, задумавшись над этим своим отвращением, к нему около Дворца инвалидов подошел совсем еще молодой человек, прося указать ему кратчайшую дорогу на улицу Бабилон. Дез Эссент указал ему дорогу, и, так как он тоже переходил через площадь, они пошли вместе.

Голос молодого человека, который стал настаивать на том, чтобы ему подробнее объяснили дорогу, – сделался вдруг застенчивым и робким, очень тихим и нежным.

– Так вы думаете, что если взять налево, будет дальше, но меня уверяли, что если свернуть, то можно срезать путь.

Дез Эссент посмотрел на него. Он казался убежавшим из колледжа, был бедно одет – в шевиотовую курточку, сжимавшую ему бока и едва доходившую до поясницы, в черные брюки, из пышного и синего галстука торчал отложной воротничок с белыми крапинками, фасона Лавальер. Он держал в руке учебник в бумажном переплете, а на голове у него была темная шапочка с гладкими краями, лицо было тревожное, бледное и худое, довольно правильное; под длинными черными волосами оно освещалось черными влажными глазами с веками, окруженными синевой, с узкой переносицей, покрытой веснушками, и с маленьким ртом, с толстыми губами, прорезанными посредине ямочкой, как вишня.

Одну минуту они прямо посмотрели друг на друга, потом молодой человек опустил глаза и приблизился; его рука вскоре прикоснулась к руке дез Эссента, который замедлил свои шаги, задумчиво разглядывая раскачивающуюся походку этого молодого человека.

И из этой случайной встречи возникла сомнительная связь, продолжавшаяся несколько месяцев; дез Эссент не мог думать об этом без содрогания. Никогда не переживал он более притягательного и более властного союза, никогда не знал он подобных опасностей, но также никогда не чувствовал себя более мучительно удовлетворенным. Среди осаждавших его в уединении воспоминаний воспоминание об этой взаимной привязанности господствовало над другими. Все дрожжи разврата, могущего держать мозг в раздраженном от невроза состоянии, были в брожении и, находя удовольствие в этих воспоминаниях, в этих мрачных утехах, как теология называет это возвращение старых бесчестий, он примешивал к физическим видениям еще духовный пыл, подогреваемый чтением казуистов Бузембаума и Дианы, Лигуори и Санчеса, трактующих о грехах против VI и IX заповедей.

Храня внечеловеческий идеал в своей душе, которую омыла религия и которую наследственность, начинающаяся с царствования Генриха III, может быть, предрасположила к тому, дез Эссент был часто осаждаем приступами распутства и мистицизма, переплетающихся между собой.

Он был охвачен упорным желанием избавиться от мирских пошлостей вдали от чтимых обычаев и погрузиться в свои своеобразные восторги, в небесные или порочные забвенья, одинаково разрушительные вследствие потери фосфора, которую они вызывают.

Теперь он избавился от своих грез, расслабленный, разбитый, почти умирающий, и тотчас же зажег свечи и лампы, погружаясь в свет и, таким образом, надеясь слышать менее внятно, чем в темноте, глухой, упорный, несносный шум артерий, бившихся удвоенными ударами под кожей шеи.

X

Во время страшной болезни, опустошающей народы до последней капли крови, за кризисами следуют внезапные успокоения; не будучи в состоянии объяснить себе почему, дез Эссент проснулся в одно прекрасное утро совсем здоровым; не было больше мучительного кашля, клина, вбитого колотушкой в затылок, но было невыразимое ощущение приятного чувства, легкости мозга; мысли прояснились и из мутных стали текучими и радужными, как мыльные пузыри самых нежных оттенков.

Такое состояние продолжалось несколько дней; но затем внезапно в один из полдней появились галлюцинации обоняния.