Семейный роман невротиков

Такая война все равно несла бы с собой достаточно ужасного и труднопереносимого, но не прервала бы развития этических отношений между крупными субъектами человечества – народами и государствами.

Теперь война, о которой мы не хотели думать, разразилась и принесла разочарование. Благодаря значительному усовершенствованию оружия нападения и защиты она не только более кровопролитна и изобилует потерями, чем какая-либо война прежде, но по меньшей мере так же жестока, упорна, беспощадна, как любая прежняя. Она отбрасывает все ограничения, ради которых заключают договоры в мирное время и которые назвали международным правом, не признает преимуществ раненых и врачей, различия между мирной и воюющей частями населения, прав частной собственности. В слепой ярости, словно после нее не должно быть ни будущего, ни мира среди людей, она сокрушает все, что оказывается на ее пути. Она разрывает все узы общности среди воюющих друг с другом народов и угрожает оставить после себя озлобление, которое на долгое время сделает невозможным возобновление былых связей.

Она также извлекла на свет труднообъяснимый феномен – цивилизованные народы настолько мало знают и понимают друг друга, что могут с ненавистью и отвращением отворачиваться друг от друга. Более того, одну из великих цивилизованных наций все сообща так невзлюбили, что предпринимаются рискованные попытки исключить ее за «варварство» из цивилизованного сообщества, хотя она с давних пор демонстрировала свою компетентность с помощью самых великолепных достижений. Мы живем надеждой, что беспристрастная историография докажет, что именно эта нация, на языке которой мы пишем, за победу которой сражаются люди, дорогие нам, меньше всего провинилась перед законами человеческой цивилизации. Хотя кто в такое время вправе выступать судьей по собственному делу?

В некотором роде народы представлены государствами, которые они образовывают, эти государства – правительствами, которые ими руководят. Отдельный гражданин того или иного народа может во время этой войны с ужасом констатировать то, что еще в мирное время ему при случае хотели навязать: государство запрещало отдельному человеку совершать несправедливость не потому, что оно ее ликвидировало, а потому, что хотело монополизировать, как соль и табак. Воюющее государство позволяет себе любую несправедливость, любое насилие, которые опозорили бы отдельного человека. Оно пользуется не только дозволенной хитростью, но и сознательной ложью и намеренным обманом относительно врага, и притом в размере, превосходящем, видимо, использованные в прошлых войнах. Государство требует от своих граждан предельного послушания и самопожертвования, но при этом посредством чрезмерной секретности и цензуры берет под опеку передачу информации и высказывание мнений, что делает беззащитным дух за счет интеллектуально подавленных перед лицом любой неблагоприятной ситуации и любого дикого слуха людей. Оно освобождает себя от обязательств и договоров, которыми связало себя с другими государствами, беззастенчиво признается в своей алчности и в стремлении к власти, которые из патриотических соображений индивид задним числом обязан одобрить.

Никто не отрицает, что государство не может отказаться от использования несправедливости, потому что иначе окажется в невыгодном положении. Даже для отдельного человека соблюдение нравственных норм, отказ от безжалостной борьбы за власть, как правило, невыгодны, да и государство только изредка способно вознаградить индивида за жертвы, которых требовало от него. Не следует также удивляться тому, что ослабление любых нравственных отношений между крупными субъектами человечества оказало обратное воздействие на нравственность индивидов, так как наша совесть – это не непреклонный судия, которому отдает приказы этик, по своему происхождению она является «социальным страхом» и ничем иным. Там, где сообщество упраздняет порицание, прекращается и подавление злобных вожделений, и люди совершают жестокие, коварные, предательские и грубые поступки, возможность которых казалась несовместимой с их культурным уровнем.

Итак, гражданин цивилизованного мира – о нем я до этого говорил – может растеряться в ставшем ему чужим мире – мире, который разрушает его великое отечество, опустошает общее достояние, ссорит и унижает сограждан!

По поводу его разочарования можно было бы сделать единственное критическое замечание. Строго говоря, оно неоправданно, так как связано с разрушением некой иллюзии. Иллюзии же предлагают нам свои услуги для того, чтобы избавить нас от чувства неудовольствия и позволить вместо него вкусить удовлетворение. В таком случае мы обязаны, не жалуясь, мириться с тем, что когда-нибудь однажды они столкнутся с частью действительности, о которую и разобьются.

Дважды в ходе этой войны наше разочарование обострялось: незначительной нравственностью государства во внешних отношениях – государства, которое внутри ведет себя как страж нравственных норм, и жестокостью в поведении людей – людей, которых в качестве членов высочайшей человеческой культуры не считали способными ни на что подобное.

Давайте начнем со второго пункта и попытаемся в одной короткой фразе изложить воззрение, которое намерены критиковать. Как, собственно говоря, представить себе процесс, в результате которого человек достигает более высокой ступени нравственности? Пожалуй, первый ответ будет звучать так: буквально с самого рождения, изначально он является добрым и благородным. Такой ответ теперь уже не нужно принимать в расчет. Второй ответ будет опираться на ту мысль, что здесь должен иметь место процесс развития, и, вероятно, следует предположить, что это развитие состоит в искоренении злых склонностей в человеке и в замене их под влиянием воспитания и культурной среды склонностями к добру. Но тогда позволительно удивиться тому, что у воспитанного таким образом человека зло может проявиться столь активно.

Но этот ответ содержит и тезис, которому мы намерены возразить. В действительности нет никакого «искоренения» зла. Психологическое – в более строгом смысле, психоаналитическое – исследование, напротив, демонстрирует, что глубочайшая сущность человека заключается в порывах влечений, простейших по своей природе, идентичных у всех людей и направленных на удовлетворение определенных изначальных первичных потребностей. Сами по себе эти порывы влечений ни добры ни злы. Мы классифицируем их и их проявления в зависимости от отношения к нуждам и запросам человеческого сообщества. Нужно признать, что все побуждения, которые осуждаются обществом как злые – в качестве представителей мы рассматриваем побуждения эгоистические и жестокие, – находятся среди этих примитивных влечений.

Эти примитивные побуждения проходят долгий путь развития, прежде чем им позволяют направлять взрослого человека. Они подвергаются торможению, направляются на другие цели и области деятельности, сливаются друг с другом, меняют свои объекты, частично обращаются против собственной личности. Реактивные образования против определенных влечений имитируют содержательные преобразования последних: из эгоизма, похоже, возник альтруизм, из жестокости – сострадание. За счет таких противоположно направленных реакций некоторые побуждения почти с самого начала выступают в виде пары противоположностей – отношение очень странное, чуждое общепринятому пониманию и названное «эмоциональной амбивалентностью». Легче всего можно наблюдать и добиться понимания того факта, что сильная любовь и сильная ненависть очень часто существуют у одного и того же человека в единстве друг с другом. Психоанализ к этому добавляет, что нередко оба противопоставленных эмоциональных побуждения выбирают в качестве объекта одно и то же лицо.

Лишь после преодоления всех таких «роковых влечений» складывается то, что называют характером человека и что, как известно, весьма неудовлетворительно можно разделить на «доброе» или «злое». Человек редко является только добрым или злым, чаще всего «добрым» в одном отношении, «злым» – в другом или «добрым» при одних внешних обстоятельствах, явно «злым» – при других. Интересно наблюдение, что преобладание в детстве сильных «злых» побуждений часто становится прямо-таки условием для особенно отчетливого поворота взрослого к «добру». Крайне эгоистичные дети могут стать наиболее склонными к помощи и самопожертвованию гражданами; большинство сострадательных идеалистов, филантропов и защитников животных сформировалось из маленьких садистов и мучителей зверей.

Преобразование «злых» влечений – дело рук двух действующих в одном и том же направлении факторов – внутреннего и внешнего. Внутренний фактор состоит в овладении злыми – мы говорим, эгоистическими – влечениями с помощью эротики, потребности человека в любви, понимаемой в самом широком смысле. Благодаря примеси эротических компонентов эгоистические влечения преобразуются в социальные. Научаются оценивать возможность стать любимым как преимущество, ради которого можно отказаться от других выгод. Внешний фактор – это давление воспитания, которое представляет собой требования культурного окружения и в таком случае поддерживается с помощью прямого воздействия культурной среды. Культура была достигнута благодаря отказу от удовлетворения влечений, она требует от каждого вновь принятого члена осуществления подобного отказа. В процессе индивидуальной жизни происходит постоянное превращение внешних принуждений во внутренние. Влияние культуры направлено на то, чтобы с помощью эротических добавок все больше эгоистических устремлений превратилось в альтруистические, социальные. Можно наконец предположить, что все внутреннее принуждение, действующее в развитии человека, изначально, то есть в истории человечества, было сугубо внешним принуждением. Люди, родившиеся сегодня, обладают частицей склонности (предрасположенности) превращать эгоистические влечения в социальные в качестве унаследованной структуры, которая под влиянием небольших стимулов осуществляет подобное преобразование. Другая часть этого преобразования влечений должна осуществляться в ходе самой жизни. Таким образом, отдельный человек не только находится под воздействием своей нынешней культурной среды, но и подвергается влиянию культурной истории своих предков.

Если мы назовем присущую человеку способность под влиянием эротики преобразовывать эгоистические влечения его пригодностью к культуре, то можем сказать, что последняя состоит из двух частей – врожденной и приобретенной в ходе жизни, а отношение их друг к другу и к оставшейся непреобразованной части существующих влечений весьма вариабельно.

В целом мы склонны слишком высоко оценивать врожденную часть и вдобавок подвержены риску переоценить общую пригодность к культуре по сравнению с оставшимся примитивным набором влечений, то есть предпочитаем судить о людях лучше, чем они есть на самом деле. Ибо есть еще один момент, который искажает наше мнение и фальсифицирует результат в подходящем направлении.

Естественно, что порывы влечений другого человека находятся за пределами нашего восприятия. Мы судим о них по его действиям и поведению, которые сводим к мотивам, исходящим из жизни его влечений. Такой вывод неизбежно ведет в некоторых случаях к ошибке. Одни и те же «хорошие» с точки зрения культуры поступки могут вести свое начало в одном случае от «благородных» мотивов, в другом – от «неблагородных». Этики-теоретики называют «хорошими» только такие поступки, которые являются выражением импульсов хороших влечений, другие они отказываются признавать таковыми. Однако руководствующееся практическими целями общество такое различие, в общем-то, не волнует, оно довольствуется тем, что человек направляет свое поведение и свои действия согласно культурным предписаниям, и мало интересуется его мотивами.

Мы уже слышали, что внешнее принуждение, использующее влияние воспитания и окружения на человека, вызывает обширные преобразования совокупности его влечений к добру, превращает эгоизм в альтруизм. Но такое преобразование не является неизбежным или закономерным результатом внешнего принуждения. Воспитание и окружение могут предлагать не только премию в виде любви, но работают и с премиями в виде привилегий иного рода – в виде вознаграждения и наказания. Стало быть, они могут проявлять свое воздействие таким образом, что люди, подверженные их влиянию, решаются на добрые с точки зрения культуры дела без облагораживания влечений, без преобразования эгоистических склонностей в социальные. Результат окажется приблизительно одним и тем же; лишь при особых обстоятельствах обнаружится, что один постоянно действует в интересах добра, потому что к этому его вынуждают инстинктивные склонности, другой добр только тогда, когда в какой-то степени культурное поведение выгодно для его эгоистических целей. Однако при поверхностном знакомстве с индивидом у нас не достанет средств различить два этих случая, и, конечно, из-за своего оптимизма мы склонны серьезно переоценивать количество культурно изменившихся людей.

Итак, цивилизованное общество, требующее добрых поступков и не беспокоящееся о природных основаниях последних, получило большое число повинующихся культуре людей, которые при этом не следуют своей природе. Воодушевленное этим успехом, оно поддается соблазну предельно высоко установить планку нравственных требований и тем самым принудить своих членов к еще большему отдалению от врожденной предрасположенности. А эта планка обязала долгое время подавлять влечения, возникающее напряжение давало о себе знать в виде самых диковинных реакций и компенсаций. В области сексуальности, где такое подавление труднее всего осуществимо, это приводит к реакциям в форме невротических заболеваний. Давление культуры в других областях хотя и не вызывает патологических последствий, но выражается в дефектах характера и в постоянной готовности заторможенных влечений добиться при подходящем случае удовлетворения. Тот, кто вынужден постоянно реагировать в духе предписаний, не соответствующих предрасположенностям его влечений, тот живет в психическом смысле не по средствам и того объективно можно назвать притворщиком, причем не важно, было ли это различие им ясно осознано или нет. Очевидно, что наша современная культура в необыкновенной степени благоприятствует формированию подобного рода притворства. Можно отважиться на утверждение, что она построена на таком притворстве и вынуждена была бы мириться с основательными переделками, если бы люди предприняли попытку жить согласно психологической истине. Следовательно, существует несравненно больше культурных притворщиков, чем по-настоящему культурных людей; более того, можно обсудить точку зрения, не обязательна ли для поддержания культуры известная доля культурного лицемерия, так как уже сложившаяся у сегодня живущих людей пригодность к культуре, видимо, недостаточна для подобных достижений. С другой стороны, хотя и на столь же сомнительных основаниях, поддержание культуры обнаруживает тенденцию вновь закладывать у каждого нового поколения в качестве носителя более высокой культуры дальнейшее преобразование влечений.

С помощью предыдущих рассуждений мы обретаем одно утешение, что наша обида и мучительное разочарование из-за некультурного поведения земных сограждан в этой войне несправедливы. Они порождены пленившей нас иллюзией. На самом деле сограждане не так глубоко пали, как мы опасались, ибо совсем не так высоко вознеслись, как мы о них думали. То, что крупные субъекты человечества, народы и государства, отказались от нравственных ограничений в отношениях друг с другом, толкнуло на какое-то время уклониться от существующего давления культуры и предоставить сдерживаемым ею влечениям временное удовлетворение. При этом относительная нравственность внутри народа, вероятно, не претерпела ущерба.

Но мы в состоянии еще более углубить понимание изменений, которые война обнаруживает в наших бывших соотечественниках, и при этом усвоить предостережение не обходиться с ними несправедливо. Ведь психическое развитие обладает своеобразием, которое не обнаруживается более ни в каком другом процессе развития. Если деревня вырастает в город, ребенок развивается в мужа, то при этом деревня и ребенок растворяются в городе и во взрослом человеке. Только память может выделить старые черты в новом облике; на самом деле старые материалы и формы ликвидируются и заменяются новыми. Иное дело – психическое развитие. Не поддающуюся сравнению ситуацию можно описать только с помощью утверждения, что любая более ранняя ступень развития продолжает сохраняться рядом с более поздней, из нее возникшей; смена форм допускает сосуществование, хотя остаются те же самые материалы, на основе которых протекала вся цепочка перемен. Раннее психическое состояние могло годами не проявляться, однако продолжает в известной мере существовать, чтобы однажды вновь стать формой проявления психических сил, и притом единственной, словно все более поздние этапы развития были аннулированы, упразднены. Эта необычайная пластичность психических конструкций имеет ограничения по своей направленности; ее можно характеризовать как особую способность к обратному развитию – к регрессии, ибо происходит так, что более поздней и высокой ступени развития, уже пройденной, нельзя снова достигнуть. Однако первобытные состояния восстанавливаются вновь и вновь, примитивное в психике поистине непреходяще.