– Ты поступила правильно. И конечно, можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь. – Она рассмеялась. – А если пожелаешь, то и навсегда. Нам нравится, что ты здесь. Хьюго придется вести себя хорошо, а для меня просто замечательно снова обнимать малыша.
Оглядываясь назад, я понимаю, что те дни с Оливией были совершенно особенными. Я рассказывала ей то, чем раньше ни с кем не могла поделиться. Например, о том, что происходило со мной в тюрьме.
Мы с ней сидели на огромном мягком диване из какого-то шикарного салона в Челси, уютно устроившись под голубым кашемировым пледом цвета утиных яиц; у каждой в руке был бокал. Я не пила с тех пор, как узнала про беременность, но Оливия заверила меня, что немного вина не повредит.
Девочки уже легли в постели. Фредди спал в кроватке наверху, а Хьюго был «на работе». Оливия взяла напрокат фильм на дивиди. Драму о женщине, которая находилась в бегах со своим сыном. Мое сердце забилось быстрее, когда мы добрались до сцены ее ареста, где героиню бросили в камеру, а ее кричащего ребенка забрали социальные работники.
– Не думаю, что это подходящее для меня кино, – сказала я, отводя взгляд.
– Прости, я не представляла, что все так обернется. – Оливия выключила телевизор. – Ты в порядке?
Меня трясло.
– Это навеяло воспоминания. Мою сокамерницу разлучили с сыном. Только став матерью, я понимаю, какой ужас ей пришлось пережить.
– А что случалось с женщинами, если у них были дети? – спросила Оливия. – Им разрешали видеться? А если женщина была беременна во время ареста?
– Малышей могли держать в тюрьме, пока им не исполнялось восемнадцать месяцев. Но потом им предстояло отправиться к родственникам или приемным родителям. – Мой взгляд затуманился. – Помню, после такого одна женщина из нашего крыла плакала каждую ночь несколько месяцев.
– Какой ужас!
– Я знаю. Она повсюду носила фотографию сына. Это был номер один из ее двадцати шести.
– Двадцать шесть чего?
– Двадцать шесть вещей. Максимальное количество личных вещей, которые тебе разрешают взять с собой.
– А что у тебя было?
– Ничего особенного.
Я рассказала, но не углубляясь, о фотографии Эмили, которую вешала на стену. Каждый раз, глядя в ее добрые глаза, я испытывала такую боль, словно резала собственную руку.
– Хотела оставить мамин кулон. Но мне не позволили, посчитав, что я могу задушить им себя. По крайней мере, его вернули при освобождении. У некоторых вещи могли «потеряться».
Я потянулась к шее и прикоснулась к кулону, чтобы успокоиться.
– Какой была твоя камера?