Круча

— Ага! Значит, противоречия все-таки будут? Даже с твоей собственной точки зрения не следовало бы швыряться диалектикой раньше времени!..

В первый раз друзья так резко разошлись. Но коммунизм при нэпе не казался проблемой завтрашнего дня, практического значения их разногласие пока что не приобретало.

— Я знаю, ты держишься общепринятых взглядов, — заметил Виктор, растягиваясь на Костиной койке с дымящейся трубкой и закладывая свободную руку за голову. — И не собираюсь тебя разубеждать. Но когда-нибудь ты со мной согласишься.

— Сомневаюсь, — улыбался Пересветов. — То есть даже не сомневаюсь, что не соглашусь.

— Ты не будешь оспаривать, что у нас после Ленина самый образованный теоретик — Бухарин, а он, насколько я знаю, склоняется именно к точке зрения о преходящей роли диалектики.

— Извини, пожалуйста, — довольно резким тоном возразил Костя, — Бухарин тут не авторитет, и нечего его ставить рядом с Лениным… Ученость не спасает от ошибок… Кому Ленин разъяснял разницу между эклектизмом и диалектикой на примере «стакана», помнишь? Бухарину…

Их спор вернулся к проблеме противоречий, теперь уже с другой стороны: Бухарин, утверждал Костя, причину развития видит не в «самодвижении» предмета, а вовне, в нарушениях равновесия «системы» со «средой», сама же «система» будто бы стремится к равновесию.

— Выходит, что кто-то завел мировые «часы», а когда-нибудь маятник остановится и жизнь во вселенной замрет…

— Эк куда хватил! — Виктор, со злой ноткой в голосе, засмеялся. — Планета наша действительно стынет, но у нас с тобой еще есть время. На век коммунизма хватит с избытком.

— Ну, землю-то люди в крайнем случае сумеют искусственно обогреть, — возражал Костя, — или на другие небесные тела перелетят, не знаю, как там будет. Дело в другом: наука давным-давно изгнала абсолютный покой изо всех закоулков и, между прочим, сделала это в борьбе с религией, — а мы с тобой в тысяча девятьсот двадцать третьем году возьмемся проповедовать, что стремление к покою лежит в основе движения? На что это будет похоже?..

Не соглашался Пересветов и с бухаринской трактовкой понятия «случайности». Случайность — категория объективная, она не исчезает от установления вызвавших ее обстоятельств и причин, доказывал он. Оспаривал и «сведение» Бухариным категории «качества» к «количеству»…

— Быстро ты натаскался в философии! — заметил Виктор.

— Я и раньше кое-что читал, — возразил Костя.

— Кое-что и я читал. Но у меня к философии интерес постольку поскольку… Вообще, ты больше меня приспособлен к научным занятиям, — рассуждал Виктор, лежа и покуривая. — Я вижу, как ты работаешь: перевернешь уйму фактов и фактиков, а возьмешь себе из них два или три, да еще колеблешься и осторожничаешь, прежде чем вывод сделать. А у меня концепция складывается быстрее, чем у тебя, я беру из фактов то, что мне нужно. Твой метод — индуктивный, аналитический, он ученому больше подходит, а мой — дедуктивный… Мне больше политика по натуре, — заключил он.

К Пересветову зашел Сандрик и тоже, слово за слово, расспорился с Шандаловым. Бухарин подменяет ленинское определение империализма как капитализма монополистического гильфердинговским: «финансовый капитализм» — и самое понятие империализма сводит к внешней политике.

— Ну, и ты тоже у нас ортодокс известный! — съязвил Виктор, поднимаясь с койки и выколачивая докуренную трубку об угол стола. — Убил Гильфердингом! «Ленин сказал, Ленин сказал», а нет, чтобы самим пошевелить мозгами…

— Аргумент, свидетельствующий о присутствии у тебя мозгов, но не аргументов, — хладнокровно парировал Сандрик. — Ты тоже не собственные теоретические открытия отстаиваешь.

— Да между этими двумя определениями существенной разницы нет, как ты не понимаешь! Монополия при империализме осуществляется концентрированным финансовым капиталом.

— Все-таки, — поддержал Флёнушкина Пересветов, — и по-моему, самую глубокую экономическую суть империализма составляют монополии, а не финансы… и не внешняя политика…

4

По-приятельски в институте Костя все ближе и ближе сходился с Флёнушкиным; к тому же они оба играли в баскетбол. Сандрик никогда не приглашал товарищей к себе. Это казалось Косте странным, пока он не разобрался, в чем дело. Жена Флёнушкина, Катя, невоздержанная на язык, могла «бахнуть» кому угодно в лицо какую угодно «правду», не считаясь с последствиями. Может быть, за это ее и невзлюбил Виктор, называвший Катю «базарной торговкой». Шандалова она буквально ненавидела, дружбу с ним Сандрик оплачивал ценой постоянных стычек с супругой. Неприязнь к Виктору отражалась и на ее отношениях с другими «шандаловцами».