Круча

— Идем, идем! Там будешь разговаривать!

Высунув из купе голову, Костя, при тусклом свете настенного квадратного фонаря с заплывшим сальным огарком, увидел высокого матроса в полосатой тельняшке и бескозырке с ленточками. Со зверским, освирепевшим лицом, оскаливаясь, точно бульдог, он отталкивал продармейцев от мешков, наваленных в конце коридора.

— Уйди, легавый! — орал он. — Ты меня за шиворот? Балтийского моряка?! Тыловая крыса!.. Революционная братва в Кронштадте с голоду подыхает, а он разъелся на казенных хлебах… Я восемь мешков везу героям, которые с семнадцатого года день и ночь кровь проливают!..

Каждую фразу матрос уснащивал артистической, отборной руганью. Афонин, усмехаясь, пробормотал что-то про «загиб Петра Великого». Лучков поспешно соскочил с койки на пол и протискался к месту действия. Через минуту все крики покрыл его тончайший тенорок:

— Шваль! Шпана ты, а не матрос революционный!.. Сознавайся, с кого содрал тельняшку?

Через головы любопытных Костя со своей полки увидал, как приземистый, массивный Лучков, вцепившись «кронштадтцу» в запястья рук, уперся ему лбом в живот и повалил на мешки.

На ближайшей станции Лучков вышел вместе с красноармейцами сдать спекулянта в транспортную Чека, а потом вернулся на свое место.

Этот лжекронштадтец так и остался в Костином сознании живым образом мелкобуржуазной стихии, бушевавшей в стране накануне перехода к нэпу.

А с Иваном Яковлевичем эта поездка Костю очень сблизила. Когда Афонин увидал в Костиных руках сборник «За 12 лет», он взял и полистал его.

— В восемнадцатом году, оказывается, переиздали, — пробормотал он. — Я тогда за кордоном был.

— В седьмом году сборник был конфискован, — сказал Костя.

— Да, но тираж спасли и распространяли нелегально. Перед войной мне достали в Москве экземпляр ненадолго, не все статьи прочесть успел.

— Возьми себе эту книгу, она у меня дома есть.

Глаза Афонина засветились удовольствием.

— Спасибо, возьму.

Пока Лучков отсыпался на верхней полке, Костя, возбужденный близостью свидания с родными, рассказывал Ивану Яковлевичу о своей семье и, узнав, что у того нет родных, спросил, почему он до сих пор не женился. На лицо Афонина как будто набежала тучка.

— Конечно, — пытался Костя загладить неловкость, — не всегда встретишь человека… ну, кого можно по-настоящему полюбить.

— Мало встретить, — неохотно отозвался Афонин. — Встретив, надо еще не утерять.

Должно быть, Пересветов задел у него больное место, когда посвящал Ивана Яковлевича в обстоятельства своей счастливо сложившейся личной жизни. Даже трагическая, бессмысленная гибель в империалистической войне лучшего из друзей юности, Сережи Обозерского, и та обернулась для Кости необыкновенно. Это он, Сережа, уезжая осенью 1915 года на фронт, написал Косте, что Оля его помнит и любит, а год спустя, уже на Сережиных похоронах, они с Олей снова свиделись — и с тех пор ничто их не разлучит.

— Любовь тогда крепка и бесповоротна, — говорил Костя Афонину, — когда рождается в испытаниях.