Уходящее поколение

— Еще бы вы стали отрицать! Плохо вы интересовались гуманитарными науками, если решили дожидаться коммунизма и тогда только сделать нам одолжение — начать наконец трудиться по способностям!.. Разве московских железнодорожников в девятнадцатом году заставлял кто-нибудь трудиться на субботниках? Ничто не заставляло, кроме внутреннего сознания пролетарского долга. Это и есть та магистраль, которая ведет нас вперед, а вы назад собираетесь пятиться? Выдумываете какое-то, якобы отличное от коммунистического, социалистическое сознание. Коммунистическому сознанию противостоит не социалистическое, а буржуазное сознание.

— Словом, вы меня ставите на ту сторону баррикады, — с кривой усмешкой отвечал Борис — Собственно, этого я должен был ожидать, зная вас как представителя поколения старых большевиков, которых я глубочайшим образом, вас в том числе, уважаю…

— Поколения тут ни при чем, баррикадами вы меня, пожалуйста, не стращайте, речь идет всего лишь о вашем верхоглядстве… Вы, должно быть, не усвоили той азбучной истины, что социализм как первая переходная фаза к коммунизму неизбежно страдает из-за некоторых еще не изжитых остатков капитализма, из недр которого он вышел…

— Знаю, знаю! Читал в «Государстве и революции» о частично буржуазном праве и даже буржуазном государстве при социализме…

Они перебивали друг друга, кто-то из них смахнул рукавом фигуру с шахматной доски на пол.

— Плохо читали, коли не запомнили, как беспощадно громит Ленин «узкий горизонт буржуазного права», заставляющий «с черствостью Шейлока» высчитывать, как бы не переработать лишних полчаса на социалистическое государство и не получить зарплаты на рубль меньше… Ведь это не в бровь, а в глаз вашей на словах «социалистической», а на поверку шейлоковской идеологии, припахивающей «узким горизонтом буржуазного права»! Вот тут и разбирайтесь сами, какая сторона баррикады вам по нутру. Хотите отсидеться на нынешней ступени, предоставляя другим трудиться во всю меру сил? Очень мило с вашей стороны! Выходит, успехи и сроки коммунистических преобразований лично вас не трогают и вам безразличны?..

— Ну зачем же так, Константин Андреевич! Что я, тунеядец, что ли, какой-нибудь или хапуга?

— Знаю, не тунеядец и не хапуга, а все же в подоснове воззрений у вас лежит тот же самый принцип, что и у расплодившихся в последнее время советских обывателей: какое занятие человеку ни предложи, он первым делом тебя спросит: «А что я с этого буду иметь?» Не наш этот принцип, Боренька, не наш!..

— А если у нас на заводе, — возразил Борис, — инженер зарабатывает меньше квалифицированного рабочего?

— Так ставьте этот вопрос в соответствующих инстанциях, но не путайте его с принципами коммунистической морали, она требует прежде всего интереса к делу, за которое вы беретесь…

От их разговора у Константина Андреевича остался на душе нехороший осадок. «Борис, конечно, обыватель; не злостный, а по легкомыслию», — думал он, относя к категории обывателей людей, равнодушных к политике и политическим теориям. Но замечание Бориса о заработках инженера и рабочего у нас обращало мысль в сторону современных реальностей. Пересветову вспомнилась заметка в какой-то газете о строительстве рабочими домов для себя и своих семей. Автор подчеркивал, что «для себя» рабочие строят лучше и быстрее, чем на государственных стройках. Такое подчеркивание тогда звучало не совсем обычно. Однако, подумав, он решил, что ведь «для себя» и «для социализма» в данном случае одно другому не противоречит: социализм не строится на одном энтузиазме, его принцип — согласование общественного интереса с личным. Так и с зарплатой: уравниловка не в интересах социализма, а значит, неправильности в оценках различных видов труда со временем обязательно будут устранены. «Когда и как это произойдет — я не знаю, я не экономист, но объективный закон развития социализма именно таков, рано или поздно он будет осознан и свое возьмет».

ГЛАВА ВТОРАЯ

В издательстве Пересветов редактировал тома сочинений русских историков, учебники для вузов по истории и по источниковедению. Не отпадала необходимость приработка, на это уходили вечера и ночи, времени для повести не оставалось. Лежала без движения и неоконченная книга по истории России, к которой он все больше охладевал.

В день восьмисотлетия Москвы, в сентябре 1947 года, ему захотелось взглянуть на праздничную иллюминацию, и он вечером пришел один на Красную площадь. Там было светло, многолюдно, москвичи и гости столицы прогуливались по торцовой мостовой в разных направлениях. Всюду слышались разноязычные разговоры, смех, доносились песни — «Катюша», «Москва моя», «Капитан, капитан, улыбнитесь!». Тут и там кружились в танце пары молодежи.

Перед освещенным прожекторами храмом Василия Блаженного теснилась публика. Тихо переговариваясь, любовались подсвеченными снизу разноцветными куполами, устремленными в синюю небесную высь.

Пересветов долго смотрел на купола. Утомившись запрокидывать голову, повернулся отойти в сторону и остановился: женщина с лицом, знакомым до крайности, стояла невдалеке. Бывает же такое сходство! Неужели Елена?.. Эта значительно старше, худощавей, бледнее, на лице отпечаток несвойственной Лене озабоченности. Но тот же строгий профиль, уложенная на голове темная коса. Константин подошел к ней ближе.

В середине двадцатых годов Елена Уманская не поверила, что он мог полюбить ее, имея такую жену, как Оля, и своим бескомпромиссным поведением сохранила ему старую семью. В 1927 году вернулся из Китая, где он ряд лет работал военным советником, Костин друг юности Николай Лохматов, с которым Елену связывали воспоминания о партизанском подполье времен деникинщины. Он любил Елену; они поженились.

Уманская обернулась и узнала Пересветова. Поздоровавшись, она сказала:

— Смотрели на эти купола, и такое чувство было, что хорошо бы прийти сюда умирать! Все земное отступает куда-то, и так легко становится на душе. Вот легла бы тут лицом в небо и смотрела, смотрела…

— Что это у тебя такие мрачные мысли? — перебил он удивленно.