Счастливчики

— Прошу прощения, я неточно выразился. Мне следовало вам сказать, что речь идет о разновидности тифа: это — тиф-224. Без сомнения, вам о нем не слишком много известно, в этом же заключаются и наши трудности. Тиф-224 мало известен. Судовой врач знает новейшие способы его лечения и применяет их, но он считает, что на данный момент необходим своего рода… санитарный кордон.

— Но скажите на милость, — взорвалась Паула, — как мы в таком случае могли отплыть из Буэнос-Айреса? Разве вы не знали об этом самом двести с чем-то?

— Конечно же, знали, — сказал Лопес. — На корму нас не пускали с самого начала.

— Как это может быть? Почему санитарный контроль разрешил судну выйти из порта? И почему разрешил нам подняться на борт, и почему мы тут?

Офицер уставился в потолок. Казалось, он совсем устал.

— Не вынуждайте меня говорить больше, чем мне позволяют мои полномочия, сеньоры. Ситуация эта временная, я не сомневаюсь, что уже через несколько дней больные выйдут из… из заразной стадии. А пока…

— А пока, — сказал Лопес, — мы с полным основанием можем думать, что находимся в руках банды грязных дельцов… Да-да, то, что слышите. В последнюю минуту вам подвернулось выгодное дельце, и вам надо, чтобы мы не знали, что происходит на борту и помалкивали. А ваш капитан Смит — просто грязный торговец, можете ему так и сказать от моего имени.

Офицер отступил на шаг, с трудом сглотнул слюну.

— Капитан Смит, — сказал он, — один из двух заболевших. И наиболее тяжелый.

И он вышел, прежде чем кто-либо нашелся что-то сказать.

Хватаясь обеими руками за перила, Атилио вернулся на палубу и рухнул в шезлонг рядом с Нелли, ее матерью и доньей Роситой, которые постанывали, каждая на свой лад. Укачало их всех по-разному: как объяснила донья Росита сеньоре Трехо, тоже страдавшей от качки, у нее была сухая морская болезнь, а Нелли и ее мать всю дорогу выворачивало.

— Я им говорила, чтобы не пили столько газировки, теперь у них в желудке размягчение. Вам тоже, сеньора, худо, так ведь? Сразу видно, бедняжка. У меня, по счастью, сухая морская болезнь, меня почти не выворачивает, может, только пронесет немного. А бедняжка Нелли, посмотрите, как страдает. Я в первый день ем только сухую пишу, и у меня все внутри остается. Помню, когда мы плавали на прогулочном катере «Дорита», меня одну потом почти не выворачивало. А остальные, бедолаги… Ой, смотрите, как худо донье Пепе.

Вооружившись ведрами с опилками, матрос-финн убирал загаженную палубу. Со стоном не то отчаяния, не то ярости Мохнатый сгреб ладонями свое лицо.

— Да не от качки это, — сказал он Нелли, которая сочувственно смотрела на него. — Это мороженое поперек встало, а я еще две лишние порции навернул… Ты-то как?

— Худо, Атилио, ой как худо… Погляди на маму, вот бедняжка. Может, ей врачу показаться?

— Какой там врач, — вздохнул Мохнатый. — Если я тебе расскажу, какие дела… Лучше не рассказывать, а то сблевнешь по новой.

— А что случилось, Атилио? Расскажи скорее. Да что же этот пароход так качает?

— Морское волнение, — сказал Мохнатый. — Плешивый объяснял нам все про море. Уй, как наклонился, так и кажется, волна нас вот-вот накроет… Хочешь, я принесу одеколон, подушишь платок?

— Нет, расскажи лучше, что происходит.

— Что происходит, — сказал Мохнатый, борясь со странным теннисным мячом, поднимавшимся к глотке. — Чума у нас бубонная, вот что происходит.