Жрица Изиды

22
18
20
22
24
26
28
30

— Радуйся, Лентул, — сказала она через минуту, — ты скоро будешь дуумвиром Помпеи.

Слова эти только омрачили седого магистрата. Он высвободил свою руку из рук гадальщицы и сказал:

— Вместо того, чтобы быть дуумвиром этого города весь остаток своей жизни, я предпочел бы быть один только день принцем братства Гедонии.

— Да ведь ты же был им в течение трех месяцев, — сказала она веселым тоном, — а ты знаешь, что я не люблю дважды награждать этим титулом одного и того же друга, каковы бы ни были его заслуги и достоинства. Но все равно… надейся… Гедония ничего не обещает, но дает все в один день… если этого захочет быстроногая Гора.

Подошел Флавул с умоляющим взглядом и горькой усмешкой, как будто бы он сам смеялся над собой и в сотый раз обращался с просьбой, не имея никакой надежды на ее исполнение. Гедония небрежно взяла его руку и искоса взглянула в беспокойные глаза плешивого кутилы.

— Что же мне предсказать тебе, злополучный поэт? Музы сердятся на тебя, потому что ты приносил слишком обильные жертвы Венере. Ну, хорошо, я открою тебе то, что читаю в твоих глазах. За прекрасные стихи, которые ты написал мне, ты получишь венок от Тита и бюст твой будет поставлен в его библиотеке.

Флавул смиренно поцеловал руку Гедонии и проговорил:

— Благодарю тебя, о Киприда! — потом прибавил жалобным тоном с трагикомическим выражением: — Бюст! Бюст! Как это холодно и печально! В один прекрасный день этот бюст будет выброшен в Тибр, и через две тысячи лет, когда я буду представлять собою лишь прах и грязь, какой-нибудь германский или галльский ученый напишет о нем комментарии. Бюст, который издевается над своим оригиналом, потому что он остается молодым, а тот старится. Бюст, который говорит вам: «Я бессмертен, а ты нет!» Ах я отдал бы все бюсты в мире за то, чтобы провести, живым, одну ночь в Байях с Гедонией Метеллой в храме Гекаты!

При этих словах Гедония вздрогнула, глаза ее вспыхнули и властная голова выпрямилась на гибкой шее, как головка змеи.

— Замолчи! — кратко сказала она. — Ты не знаешь сам, что говоришь.

— Но ведь это твоя богиня!

— Культ ее, если и существует, касается только меня одной. Никто никогда не входил в ее храм со мною… и никто не смеет никогда говорить об этом! Ты нарушил самый строгий закон моего братства. Я приговариваю тебя к месяцу молчания.

— Для поэта это жестокое наказание, — сказал сенатор, усмехаясь над поражением товарища.

Огорченный Флавул опустил голову. Молодые люди переглядывались, трепеща перед хозяйкой дома и ее демонической богиней. Гедония плотнее натянула шарф на плечи и побледнела. Глаза ее стали остры, как два стальных клинка. Огненная атмосфера, исходившая от ее тела, вдруг стала холодна как лед. Стесненный этим внезапным ощущением холода, Омбриций встал и перешел в галерею, чтобы невозбранно наблюдать оттуда за происходящим.

Красавец Крисп подошел к Гедонии и проговорил уверенным тоном:

— Я буду скромнее. Я не претендую на угадывание будущего и не желаю ничего знать о нем. Я слишком счастлив настоящим. О, если бы оно продолжалось подольше! И так как в настоящее время я — принц братства Гедонии, то я прошу разрешить мне облобызать божественную ногу ее в знак верного моего подданства нашей царице. Это моя привилегия, и я горжусь ею.

— Это твое право, — шепнула Гедония, снова повеселев.

— Смотри хорошенько, — сказал Симмий на ухо трибуну, — сейчас состоится церемония посвящения.

Раб принес табурет из слоновой кости, покрытый виссоном, и поставил его перед своей госпожой. Она положила на него обнаженную ногу, обутую только в тирскую сандалию. И эта нога, прекрасная, как бледный янтарь и прозрачная, как алебастр, озаренная светом лампад, приковала взоры всех. Преклонив колена, Крисп благоговейно поцеловал ее, потом прижался лицом к подушке. Тогда Гедония поставила ногу на его шею, и розовые ноготки ее впились в нее, оставив на ней красные следы. Он встал, сияя от восторга. Молодые люди окружили его с поздравлениями, а два отвергнутых претендента остались в стороне, печальные, но покорные.

— Ну, что же, любезный Омбриций, как тебе понравился мой церемониал? — спросила патрицианка, подозвав трибуна.