Жрица Изиды

В темной келье храма Аполлона старый жрец стоял перед иерофантидой, сидящей на соломенной подстилке.

— Вот твое жилище, — сказал старик, — никто не потревожит тебя здесь. Мы знаем, что твоими устами говорит бог, и защитим тебя. Не бойся ничего и отдохни.

Вместо ответа Альциона опустила в знак согласия голову и протянула руки с благодарным жестом. Потом почти без чувств упала на свое ложе. Жрец оставил ее одну, поставив на стол хлеб и сосуд с молоком.

Приемная дочь Мемнона, мечтательная и вдохновенная, жила до сих пор, повинуясь только своим импульсам. Текущие часы вливали в ее душу упоение или муку, неведомо для нее самой почему. Странные сны переносили ее с земли на небо и низвергали оттуда в ад, и она не понимала закона этих внезапных перемен. Она переходила от крайней радости к крайнему горю, как судно, качающееся на волнах, переходит от бури к затишью и от затишья к буре. Теперь страшный удар потряс ее существо до самых корней, и холодный пот обливал все ее тело. Под ударом катастрофы, поразившей ее и близких ей людей, она стала раздумывать о своей судьбе и в первый раз окинула взором всю свою жизнь.

Таково могущество горя, что оно в мгновение ока заставляет человека видеть то, чего он не замечал в течение всей своей жизни. Альциона в первый раз спросила себя, какая странная сила бросила ее, уроженку Самофракии, на берега Нила, в храм Изиды, а оттуда на берега Италии, в роскошный город Помпея. Весь опыт ее жизни иерофантиды заключался для нее в этом внутреннем верховном свете, в который она порой погружалась и сквозь который бросала взгляды на людей, души и в мир духов. Разве вся сила этого света не сосредоточилась в великолепном видении Гора-Антероса? Ибо теперь она знала, что Гений ее сна был Гор, чистый возлюбленный ее юности, появившийся на Острове Камышей и таинственно исчезнувший. И разве Мемнон, разве свет Изиды и любовь Антероса не повелевали ей принести в мир новую истину? Она же, охваченная пагубной любовью, отдала свое сердце этому роковому римлянину. Ему, ему одному хотела она подарить сокровища своей души. Но жалкий гордец, плененный сладострастной и честолюбивой красавицей, заключил союз с силами мрака и отверг все. Альциона не имела уже никакой власти над консулом. Другая, женщина из плоти, гордости и желания держала его в своих когтях. Повинуясь шепоту этих презренных уст, он произнес обвинительный приговор, грозящий иерофантиде и ее близким кандалами, ссылкой и, может быть, смертью.

Все рушилось сразу, ее любовь и родной очаг, семья и родина, ее храм и бог. Она была одна, одна, одна!

При этой мысли Альциона почувствовала, что силы оставляют ее. Она упала ничком на ложе своей кельи. Из груди ее вырывались протяжные стоны, предсмертное хрипение. Зубы впивались в жесткую ткань подстилки.

Наконец она почувствовала некоторое успокоение и встала, мысли ее приняли иное направление. Да, она была одна, подавленная, разбитая, по-видимому, бессильная. Но в этом одиночестве в ней зарождалась новая сила, неизмеримая и всепобеждающая — ее воля. Омбриций, — она его уже не любила. Он перестал существовать для нее. Ибо в порабощенном консуле не было ничего общего со свободным трибуном, которого она любила. Это были два разных лица. Он походил на прежнего себя столько же, сколько прожорливый волк походит на прекрасного эфеба. Но иерофантида должна была отмстить за Изиду, спасти верных и обнаружить истину, поразив ее ослепительными лучами устрашенную и проклятую чету.

И теперь она могла это сделать, потому что воля ее сделалась непоколебимой, она могла порвать цепи, разрушить стены. Для достижения этой цели нужно умереть. Только тогда сквозь пробитые врата смерти на виновных и на погибший город устремится поток света, спасая верных поклонников Изиды для новых усилий. Решившись умереть, Альциона хотела принести себя в жертву и поклялась в этом на коленях. Потом, поднявшись с колен, призвала две силы, в которых верила, — божественную Истину и своего Гения — и крикнула во мрак храма, огласившегося отзвуком ее призывов:

— Изида! Антерос!.. Свет! Справедливость!

Наступил день, назначенный для бракосочетания консула и патрицианки. Воздух Помпеи дышал предвкушением праздника. Пиры и танцы продолжались всю ночь и должны были начаться вновь, так как предстояло три дня увеселений с боями в цирке и зрелищами в театре. Переплетенные имена и инициалы Омбриция Руфа и Гедонии Метеллы, устроителей этих увеселений, читались на столбах, над арками из зелени и победоносные слоги их не сходили с уст уличных певцов.

В сопровождении длинной свиты супруги уже прошли в храм Юпитера. Уже они вышли из него и заняли два кресла в форме тронов, стоявшие на высоте шестнадцати ступеней над площадью, на паперти храма, господствующего над форумом.

Здесь был воздвигнут консульский подиум, украшенный пальмовыми ветвями, орлами и военными трофеями для церемонии триумфа, которым сенат желал почтить консула. Омбриций, в красной мантии, суровый и надменный, в лавровом венке, сверкал золотом и бронзой. Гедония, в пурпуровой столе, в откинутом на плечи лиловом покрывале, с светлым и радостным лицом сидела рядом с ним. Вокруг них расположился сенат. Фламины Юпитера и жрецы храма Августа стояли по обеим сторонам вдоль лестницы. Внизу когорта легионеров составляла на площади продолжение этой живой стены, отмечая двумя частоколами копий путь триумфального шествия. Народ сплошным морем голов покрывал весь форум.

Всякий раз, как трубачи, стоявшие позади консула, оглушали площадь своими резкими звуками, на лестницу поднималась новая группа и опускала к ногам консула и его жены свои подношения.

Легионеры принесли бретонские щиты и бросили их в кучи, испуская воинственные крики. Гладиаторы клали на трибуну свои короткие мечи, сетки и шлемы с забралом. Группа патрицианок положила перед новобрачными сундучки из кедрового дерева с сирийскими тканями, и треножники, на которых курились восточные ароматы. Виноградари из соседних поселков с движениями фавнов разложили корзины с фруктами, рога изобилия и связки тирсов, увитых виноградными листьями, воспевая в комических куплетах нового Бахуса, победителя варваров, и его Ариадну. Наконец Лентул от имени сената поднес «спасителю Помпеи» золотую статуэтку Победы. Гедония Метелла приняла ее из его рук с приветливой улыбкой и поставила ее на спинку консульского трона.

— Да здравствует спаситель Помпеи! Да здравствует Гедония Метелла!

Под гул приветственных возгласов, перекатывавшихся по площади, Омбриций встал, чтобы поблагодарить в нескольких словах сенат, народ и город, оказавших ему такой прием. Но слова замерли на его устах, и глаза его приковались к неожиданному кортежу, вышедшему из храма Аполлона, находящегося на противоположной стороне форума. Толпа почтительно расступилась перед этим кортежем, направлявшимся к нему.

Это была группа женщин, одетых в белое, как жрицы Аполлона. Все несли в руках ветви лавров, увитые цветными лентами. Женщины пели торжественный дорический гимн. Во главе шел старый жрец, предшествуемый девушкой в белой одежде, призрачной бледности. Она подвигалась медленными, но твердыми шагами и, видимо, вела весь кортеж. Омбриций вздрогнул. В девушке этой он узнал иерофантиду Альциону. Гедония тоже поднялась с места и стояла растерянная, недоумевающая перед этой неожиданной манифестацией. Народ, за минуту до этого неистовавший от радости, внезапно стал безмолвен, объятый странным волнением и как бы подчиняясь высшей силе.

Спокойная и уверенная, как Судьба, Альциона поднялась по ступеням храма в сопровождении жрецов и жриц. В четырех ступеньках от подиума она остановилась перед новобрачной четой, окруженной дымящимися треножниками, пальмовыми ветвями и трофеями. Тогда, глядя по очереди на консула, его жену, сенат, толпившийся на возвышении, жрецов, расположенных на ступеньках, и народ, теснившийся у ее ног, она заговорила нежным и проникновенным голосом:

— Омбриций Руф, римский консул, ты, Гедония Метелла, его супруга, и вы, жрецы, солдаты и жители Помпеи, выслушайте в последний раз иерофантиду, явившуюся с берегов Египта для того, чтобы принести вам луч света Изиды…