— Благодарствую, — говорит Бандрен. — Мы стеснять вас не хотим. В корзинке у нас кое-что есть. Мы обойдемся.
— Ну, раз ты так печешься о своих женщинах, — говорю, — я тоже пекусь. Когда мы есть садимся, а наши гости за стол не идут, моя жена считает это за оскорбление.
Тогда его дочка пошла на кухню помогать Речел. А потом Джул ко мне подходит.
— Конечно, — я говорю. — Натаскай ему с сеновала. Мулов накормить и ему дай.
— Я хочу тебе заплатить, — говорит.
— За что? — спрашиваю. — Что же я, человеку корма для коня пожалею?
— Я хочу тебе заплатить, — он говорит; мне послышалось: «лишнего».
— Чего лишнего? — спрашиваю. — Он что, зерна и сена не ест?
— За лишний корм. Я даю ему больше и не хочу, чтобы он у чужих одалживался.
— У меня, парень, ты корм покупать не будешь, — я говорю. — А если он может всю клеть сожрать, завтра утром я помогу тебе погрузить мой сарай в повозку.
— Он никогда ни у кого не одалживался. Я хочу за него заплатить.
А меня подрывало сказать: если бы мои хотения исполнялись, тебя бы тут вообще не было. Но я только одно сказал:
— Тогда самое время ему начать. У меня ты корму не купишь.
Речел накрыла ужин, а потом с его дочкой стала стелить постели. Но в дом никто из них не пошел. Говорю ему:
— Она уже столько дней мертвая, что ей эти глупости ни к чему. — Я не меньше любого уважаю покойников, но уважать-то надо самих покойников, и если женщина четыре дня лежит в гробу, самое лучшее к ней уважение — похоронить ее поскорей.
А они не желают.
— Это будет неправильно, — Бандрен говорит. — Конечно, если ребята хотят лечь, я с ней один посижу. Не могу я ей в этом отказать.
Когда я вернулся туда, они сидели на корточках вокруг повозки.
— Пускай хоть мальчонка пойдет в дом, поспит, — говорю. — Да и ты бы пошла, — говорю его дочке. Не хотел я вмешиваться в их дела. И ей тоже вроде ничего плохого не сделал.
— Он уже спит, — говорит Бандрен. Они его уложили в корыто в пустом стойле.