А в среду, когда вышел очередной номер городской газеты, чуть не половина первой страницы была занята объявлением о вернисаже, в котором говорилось: «Особо приглашаются дамы», а внизу стояло: «Чай».
— Что? — сказал я. — А я думал, это будет фотография.
— Так и есть, — сказал дядя Гэвин. — А заодно там можно выпить чашку чая, только зря он деньги потратил. Все женщины города и половина мужчин пойдут и без того, только чтоб узнать, отчего он держал дверь на запоре. — И мама уже сказала, что пойдет.
— Ну, ты-то, конечно, не пойдешь, — сказала она дяде Гэвину.
— Ладно, сдаюсь, — сказал он. — Значит, большинство мужчин пойдут. — Он был прав, церемония открытия продолжалась весь день, чтобы все, кто приходил, могли принять в ней участие. Монтгомери Уорду пришлось бы пускать публику по частям, даже если бы лавка была пустая, как в тот день, когда он ее арендовал. Но теперь в ней не поместилось бы разом и десяти человек, до того она была набита всякими вещами и всюду висели длинные, до полу, черные драпировки, а когда их раздергивали с помощью специальных блоков, казалось, что смотришь из окна, и он сказал, что один вид — это панорама Парижа, другой — мосты через Сену и всякие там набережные, третий — Эйфелева башня, четвертый — собор Парижской богоматери, и еще там были кушетки с черными подушками и столы, уставленные вазами и чашами, в которых горело что-то очень пахучее; и сперва даже фотоаппарата не замечаешь. Но потом замечаешь и его, и дверь в задней стене, и тут Монтгомери Уорд сказал быстро, и уже двинулся к ней, прежде чем успел сообразить, что, может, ему лучше не делать этого:
— Здесь лаборатория. Она еще закрыта.
— Простите? — сказал дядя Гэвин.
— Здесь лаборатория, — сказал Монтгомери Уорд. — Она еще закрыта.
— А вы думаете, мы ждем, что лаборатория будет открыта для публики? — сказал дядя Гэвин.
Но Монтгомери Уорд уже подавал миссис Раунсвелл вторую чашку чая. Да, конечно, была там и ваза с цветами; в газетном объявлении так и было напечатано: «Цветы от Раунсвелл», и я сказал дяде Гэвину: «А кто же еще в Джефферсоне цветы продает, кроме как миссис Раунсвелл, а?» И он сказал, что она, вероятно, уплатила половину за объявление и дала вазу с шестью пышными розами, оставшимися от последних похорон, а потом она, вероятно, эти розы снова пустит в продажу. Он сказал, что он имел в виду ее торговлю и надеется, что не ошибся. Тут он с минуту поглядел на дверь, потом на Монтгомери Уорда, наливавшего чай миссис Раунсвелл. — Начинается с чая, — сказал он.
И мы ушли. Нужно было освободить место. — А откуда он денег возьмет, если всегда будет бесплатно поить всех чаем? — сказал я.
— Завтра он уже никого поить не будет, — сказал дядя Гэвин. — Это была лишь приманка. Приманка для дам. А теперь я тебя спрошу: зачем ему понадобилось, чтобы пришли джефферсонские дамы, все в один день, и поглядели на его притон? — Теперь он говорил совсем как Рэтлиф; а тот будто случайно вышел из скобяной лавки, как раз когда мы проходили.
— Ну что, попили чаю? — спросил дядя Гэвин.
— Чаю, — сказал Рэтлиф. Нет; он не переспросил. Просто сказал. Он смотрел на дядю Гэвина и моргал.
— Да, — сказал дядя Гэвин. — И мы тоже. А лаборатория еще закрыта.
— А должна открыться? — спросил Рэтлиф.
— Да, — сказал дядя Гэвин. — Мы там были.
— Может, я чего разузнаю, — сказал Рэтлиф.
— Вы даже на это надеетесь? — сказал дядя Гэвин.
— Может, я чего услышу, — сказал Рэтлиф.