— Он ведь может отказать, — сказал командир корпуса.
— Пожалуй, — сказал командир дивизии. — Просить я буду только об отправке под арест в Шольнемон.
— Послушай, — сказал командир корпуса, — как ты не понимаешь, что Биде наплевать, провалилась атака или нет, и как она провалилась, и даже была она вообще или нет? Что так или иначе он все равно получит свой жезл?
— Даже если боши уничтожат нас?
— Уничтожат нас? — сказал командир корпуса. — Прислушайся.
Он указал на восток, и командир дивизии осознал, что, хотя они ехали быстро, канонада по-прежнему уходит за пределы слышимости.
— Кроме того, боши не захотят уничтожать нас, как и мы не захотим, не сможем уничтожить их. Как ты не поймешь, что каждый из нас не может существовать без другого? Что если во Франции будет некому вручить Биде жезл, то изберут какого-нибудь боша, даже если там останется всего один рядовой, и возведут в достаточно высокий для этого французский чин? Что Биде остановил на тебе свой выбор не потому, что ты Шарль Граньон, а потому, что ты командир дивизии Граньон?
— Нас? — повторил командир дивизии.
— Нас! — сказал командир корпуса.
— Значит, я потерпел неудачу не в шесть часов на передовой, а позавчера в твоем штабе — или десять лет назад, или даже сорок семь лет назад.
— Никакой неудачи ты не потерпел, — сказал командир корпуса.
— Я потерял целый полк. И даже не в атаке — под пулеметами военной полиции.
— Не все ли равно, как они погибнут?
— Для меня нет. Речь идет о моей репутации.
— Вздор, — сказал командир корпуса.
— Потому что я потерял только Шарля Граньона. А спасал Францию.
— Ты спасал нас, — сказал командир корпуса.
— Нас? — снова повторил командир дивизии.
— Нас, — сказал командир корпуса громким, преисполненным гордости голосом, — лейтенантов, капитанов, майоров, полковников и сержантов, обладающих общей привилегией: возможностью когда-нибудь лечь в генеральский или маршальский гроб среди знамен нашей национальной славы во Дворце Инвалидов…
— Только англичане, американцы и немцы не называют своих «инвалидами».