Но не успел он шевельнуться, как высокий, еле видимый в темноте, наклонился, взял руку того, что был пониже, поцеловал ее, выпустил и выпрямился снова, обхватил его лицо ладонями по-родительски и тут же убрал руки.
— С Богом, — сказал он. — Теперь отправляйся.
— Значит, мне предстоит спасти Францию, — сказал тот.
— Францию, — сказал он, даже не резко, даже не презрительно. — Ты спасешь человека. Прощай.
И он был прав, в течение двух лет. Вернее, почти ошибался. Он совсем не помнил, как его везли — на верблюде или в паланкине; помнился лишь один миг — очевидно, несомненно, в базовом госпитале в Оране, — какое-то лицо, чей-то голос, должно быть, врача, выражающий удивление не тому, что он лишился сознания на этом знойном, безводном пути, а тому, что не лишился жизни; потом снова лишь движение: Средиземное море, потом он спокойно, без волнения или радости, лишь спокойно, почти равнодушно, будучи не в силах (этого и не требовалось) приподнять голову и оглядеться, понял, что он в Европе, во Франции, дома. Потом он смог поворачивать голову и поднимать руки, хотя его громадный костяк нормандского крестьянина, казалось, по-прежнему лежал отдельно от его прозрачной оболочки; он произнес слабым голосом, но вслух, с каким-то спокойным изумлением, еле слышно, но все-таки вслух: «Я забыл, какой бывает зима». Теперь, обложенный подушками, он все дни сидел в постели на веранде под Церматтом, глядя на Маттерхорн, видя не как дни уходят один за другим, а скорее как мала земля, потому что большая вершина всегда передает другой, словно в гигантской руке, толику света. Однако служить ему отказывалось только тело, к тому же оно набиралось сил; скоро оно станет крепким, возможно, не таким, как было, пожалуй, даже не как хотелось бы, а как нужно, поскольку между одним и другим разницы не было — только тело: не память, потому что она не забывала ничего, не забывала даже на секунду того человека, который в тот день, два года назад, был младшим за столиком на Кэ д’Орсэ, тот приехал из Парижа специально повидать его…
— Не из Парижа, — сказал гость. — Из Вердена, мы строим укрепления, и они там уже не пройдут.
— Они? — спокойно сказал он. — Уже слишком поздно.
— Поздно? Ерунда. Уверяю тебя, воинственная горячка еще не прошла. Видимо, она у них врожденная, и они ничего не могут с этим поделать. Но пройдут десятилетия, возможно, в жизнь вступит новое поколение, прежде чем дело дойдет до припадка.
— Не для нас, — сказал он. — Слишком поздно для них.
— A… — протянул гость, не зная, что он имел в виду; он догадался об этом.
Потом гость сказал:
— Я привез вот что. Она вышла, едва ты уехал в Африку. Наверно, ты еще не видел ее.
Это была газета, выцветшая, пожелтевшая, ей было почти три года, гость держал ее развернутой, пока он вглядывался в суровую эпитафию:
Присвоено звание подполковника
младшему лейтенанту (и фамилия)
29 марта 1885 г.
Принята отставка
подполковника (и фамилия)
29 марта 1885 г.
— Он так и не вернулся в Париж, — сказал гость. — Даже во Францию…