Кость от костей

22
18
20
22
24
26
28
30

Она не помнила мальчиков; не припоминала никаких других детей, кроме Хезер.

Мэтти встрепенулась, поняв, что все еще стоит у окна и витает в облаках. А тем временем повалил снег. На горе так бывало: никакого снега, и вдруг его нападает столько, что глазам не верится.

Мэтти вспомнила, как они с Хезер стояли у окна, прижав к стеклу ладони и носы, и думали, отменят ли школу из-за снегопада.

– Снегопад – школьник рад, – пробормотала Мэтти.

Иногда они смотрели, как с неба падают редкие хлопья; их было недостаточно, чтобы нарушить движение автобусов. Бывало, синоптик предсказывал наутро снег, а снегопад не начинался вовремя, и приходилось идти в школу. Девочки бежали к окну спальни, надеясь обнаружить за ним настоящий буран, а видели чистый тротуар, яркое солнце и никакого снега. Приходилось тащиться вниз; каблучки ботинок стучали по деревянным ступеням; тела становились словно резиновыми, и голоса звучали под стать.

«Ну почему-у-у-у, почему-у-у-у надо идти в школу?»

Мать говорила, что им просто не повезло и такова жизнь. Мэтти помнила это, но в своих воспоминаниях не слышала голос матери, как слышала свой и Хезер.

Почему я не помню маму?

Вокруг хижины снег валил густой пеленой. Он быстро засы́пал отметины зверя и отчетливые следы чужаков, вторгшихся в горное убежище Уильяма. Мэтти понимала, как повезло этим парням, что ее мужа не оказалось здесь. Он бы не стал притворяться, будто никого нет дома, а погнался бы за ними с винтовкой.

Ты все еще мышка, а не сокол, дорогая моя.

Она не стала обращать внимания на этот голос, который, кажется, принадлежал Саманте. Та никогда не боялась; ей легко было проявлять бесстрашие. Она никогда не теряла часть себя на дне глубокого колодца.

– Но я пытаюсь, – прошептала Мэтти и отвернулась от окна. – Пытаюсь.

Она заварила чай и отрезала кусок хлеба. Хотела незаметно взять и немного масла, самую малость, но Уильям наверняка запомнил точную форму и размер куска в масленке.

Когда-нибудь она сбежит от него и сможет есть все, что захочет. Мэтти будет есть, пока желудок не растянется, пока она не почувствует, что не может пошевелиться.

Тогда я съем…

Тут ее мысли наткнулись на преграду, поскольку она не представляла, что́ бы хотела съесть. Мэтти знала только ту пищу, которую ели они с Уильямом: рагу из пойманной в лесу дичи, рыбу, жаренную на сковороде, овощи с огорода. Они все выращивали или добывали своими руками, кроме масла, яиц и молока, которые муж покупал в городе. Он говорил, что кур разводить слишком хлопотно и курятник привлечет чересчур много внимания.

Мэтти всегда ему верила – верила всему, что он говорил, – но теперь поняла: Уильям говорил правду. Куры шумели, особенно петухи, и могли привлечь внимание любого проходившего мимо человека, не заметившего знаки «частная собственность», о которых говорили Си Пи и Гриффин.

Если мне удастся выбраться отсюда живой (а этого нельзя было гарантировать, и когда она думала о том, сколько всего незапланированного может случиться, ее сковывал страх), я никогда больше не буду есть ни оленину, ни крольчатину, ни жареную рыбу. Буду питаться тем, что люди едят в других местах.

Правда, Мэтти не представляла, что именно они едят. Помнила только мороженое.

Доев свой несчастный кусочек хлеба, она уставилась в тарелку и попыталась вообразить, что наполняет ее едой, которую ели они с мамой и Хезер. Но алюминиевая тарелка осталась прежней – пустой, с россыпью редких крошек.