Нефтяная бомба

– Нет. Не хочу.

Она вдруг хватает меня за руку, пальцы сухие и горячие. Глаза совсем шальные.

– Затянись. Ну!

– Я сказал – не хочу.

– Затянись. Докажи, что в тебе есть что-то человеческое.

Я выхватываю сигарету одним движением, давлю ее пальцами. В ответ получаю хлесткую пощечину, ловлю руку, крепко сжимаю.

– Успокойся, – говорю я ей, глядя прямо в глаза, – война на сегодня окончена. Мир.

Поднимаюсь. Иду на кухню готовить чай. На душе темно и муторно, не отключается голова. Голова – это мое проклятье, она не отключается никогда. Ни когда я с женщиной, ни когда я на ковре у начальства и процесс совершается… несколько обратный, скажем так. Кое-кто вообще считает, что я немного не в своем уме – иногда кажусь рассеянным, переспрашиваю то, что должен помнить. Но на самом деле я научился думать о нескольких вещах сразу. И еще я не умею отдыхать. Расслабляться. Посылать все к чертовой матери. Не дано мне это.

На запах крепчайшего чая появляется Амани. Молча берет кружку, садится. Раньше инвалидами называли всех, кто поучаствовал в войне, даже если на нем ни царапины. Например, до революции была газета «Русский инвалид», но она адресовалась всем, кто участвовал в боевых действиях, не обязательно инвалидам. Так и мы с Амани. Мы уже давно – инвалиды. И лучше, если мы не будем отягощать никого своей инвалидностью.

– Моего младшего брата убили, – говорит она, отхлебывая чай.

– В Иордании?

– Да.

Я ничего не говорю – а что тут скажешь? Идет война народная, священная война – и нет никого, кто смог бы избежать ее. Амани пьет чай, и по ее смуглым щекам медленно, очень медленно текут слезы, царапая душу бессмысленной болью.

– Он был… поэтом. Писал стихи. Они убили его… Знаешь, за что?

…

– Он не был нужен в борьбе. Знаешь, он был очень мягким человеком. Приносил домой птиц, выхаживал их. Приносил домой кошек. Он просто был бесполезен в борьбе, понимаешь? Ему нельзя было дать автомат и сказать – стреляй. Он не смог бы – и они это знали. Тогда они пришли и убили его. Просто чтобы его не было. Просто чтобы он не разлагал народ. Чтобы не показывал на своем примере, что можно оставаться в стороне от бойни. Не воевать. Не стрелять. Не взрывать. Вот за это они его и убили…

– Если хочешь, я попробую узнать, кто, – прерываю молчание я.

– Кто? – Амани горько усмехается. – Какая разница, кто? В нашем народе отдельные люди ничего не значат. Я знаю, что это сделали люди Аль-Асира[14]. Я знаю, что это послание мне – будешь делать то, что ты сейчас делаешь, и мы убьем кого-нибудь еще.

Я тоже присаживаюсь на топчан, который здесь вместо табурета.

– Сколько ему было?