Том 9. Мастер и Маргарита

Но стоит просмотреть «Декреты советской власти» и «Протокол заседаний Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета 4-го созыва», как сразу станет понятно, что высказанная мысль далека от истины. Здесь, в декретах и протоколах формировалась политика военного коммунизма и красного террора, унесшая миллионы людских жизней. Монополия хлебной торговли оттолкнула крестьян от революции: никто не хотел продавать хлеб по крайне низким ценам, установленным правительством, а в сущности продавать за деньги, на которые ничего уже нельзя было купить. Возник острейший продовольственный кризис. И 13 мая 1918 года был принят декрет ВЦИК и СНК о чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию: этот декрет обязывал каждого владельца хлеба сдавать в недельный срок государству; беспощадно бороться с кулаками; «объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты... врагами народа»; обязывал выплачивать «в половинном размере тому лицу, которое укажет на сокрытые излишки после фактического поступления их на ссыпные пункты». На том же заседании Свердлов предложил «расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря», «разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах» (Протоколы заседаний ВЦИК 4 созыва. Стенограф. отчет. М., 1920. С. 294). Нарком продовольствия А. Цюрупа тоже призывал к вооруженному изъятию хлеба в деревне (Там же. С. 259). 4 июня 1918 года с таким же призывом выступил и Троцкий: «Мы говорим всем голодающим... вы поедете под знаменем Советской власти в деревни крестовым походом... Наша партия за гражданскую войну, гражданская война уперлась в хлеб» (Там же. С. 388–389).

Продотряды, комбеды, заряженные такими «революционными» лозунгами, творили свое бесправное дело, отнимая без разбору хлеб у крестьян. Военный коммунизм, красный террор спровоцировали вожди, которые в 1937–1938 гг. предстали перед судом.

Так что Сталин ли «отыскал способ расслоения общины изнутри, бросив лозунг раскулачивания»? Нет, конечно... А доносы стали нравственной нормой большевизма, перечеркнувшей моральные принципы, выработанные человечеством за тысячелетия. Таким образом формировалась система новых нравственных ценностей. И Сталин в то время всего — лишь ученик и продолжатель выверенной системы, которая безотказно действовала, когда нужно было внушить страх и повиновение. Террор — вот главное средство убеждения и воздействия. Особенно тогда, когда человек упорствует в своей «отсталости». Его ведут в светлое будущее, а он упирается...

О Троцком, Свердлове, Дзержинском как организаторах красного террора написано предостаточно; многие документы подтверждают их непримиримую позицию в борьбе с классовыми врагами, то есть с большей частью русского народа. В частности, А. Новиков дает яркую характеристику Троцкому: в жизни Троцкого «можно проследить тот упорный самообман, благодаря которому в интеллектуале-революционере уживаются, казалось бы, несовместимые вещи: многосторонняя образованность и полное непонимание человеческой природы, организаторский талант и бесконечная болтливость»; сострадание к абстрактным «жертвам классовой эксплуатации» и готовность уничтожить миллионы реальных, живых людей ради мифа «светлого будущего всего человечества». Через все сочинения Троцкого проходит ложная и опасная идея подчинения морали политике. Ни о каких общечеловеческих принципах морали, ни о каких понятиях добра и милосердия не могло быть и речи. Он записывает в дневнике 1937 года: «Что бы ни говорили святоши чистого идеализма, мораль есть функция социальных интересов, функция политики». Именно Троцкий предложил «создать надежные заградительные отряды, которые будут действовать... не останавливаясь перед расстрелом бегущих...» (Аврора. 1990. № 4. С. 15).

Все представшие перед судом — ученики и последователи Ленина и Троцкого, которых уже мало что разделяет в сознании современных читателей: оба ратовали за беспощадный террор как средство убеждения и воздействия на колеблющихся и сомневающихся.

Григорий Евсеевич Зиновьев — один из верных учеников и последователей ленинизма и троцкизма. «Внешняя» его биография, и это сейчас постоянно подчеркивают биографы, безупречна: действительно один из ближайших сотрудников Ленина, типичный представитель «тонкого слоя» партийных вождей. Но вот в очерке Льва Разгона о И. М. Москвине читаем: «Зиновьева он (т. е. Москвин, занимавший в партийной иерархии Питера второе место после Зиновьева — В. П.) очень не любил. Даже не то что просто не любил, а презирал. Говорил, что был он труслив и жесток. Когда в 1919 году Юденич уже стоял под самым городом и питерская партийная организация готовилась к переходу в подполье, Зиновьев впал в состояние истерического страха и требовал, чтобы его немедленно первым вывезли из Петрограда. Впрочем, ему было чего бояться: перед этим он и приехавший в Петроград Сталин (некоторые историки не подтверждают этот факт — В. П.) приказали расстрелять всех офицеров, зарегистрировавшихся, согласно приказу... А также много сотен бывших политических деятелей, адвокатов и капиталистов, не успевших спрятаться...» (Возвращенные имена. М., 1989. Кн. II. С. 9).

И Зиновьеву его «деяния» не казались преступными. Это было нормой того времени, большевистской нравственностью. В. И. Ленин чуть ли не в каждой статье того времени призывал рабочих и крестьян выполнять задачу «беспощадного военного подавления вчерашних рабовладельцев (капиталистов) и своры их лакеев — господ буржуазных интеллигентов», призывал «с революционным энтузиазмом» производить учет и контроль «за богатыми, за жуликами, тунеядцами, за хулиганами», ибо только в этом случае можно победить «эти пережитки проклятого капиталистического общества, эти отбросы человечества, эти безнадежно гнилые и омертвевшие члены, эту заразу, чуму, язву, оставленную социализму по наследству от капитализма» (Ленин В. И. ПСС. Т. 35. С. 200). Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, буржуазным интеллигентам... — это ведь не просто слова, а лозунг дня, призыв к исполнению этого лозунга. Да и подавление должно быть разнообразным; какое придумают местные власти, то и ладно, лишь бы эти средства служили одной цели: очистке «земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее»: «В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивавших от работы... В третьем — снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ, до их исправления, надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвертом — расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве... Чем разнообразнее, тем лучше, тем богаче будет общий опыт...» (Ленин В. И. ПСС. Т. 35. С. 204).

Так и поступал ближайший ученик и последователь Ленина в Петрограде. Так же поступали Свердлов и Троцкий в общероссийском масштабе, на Дону, на Кубани, в Крыму, в Сибири; у них тоже были ближайшие сотрудники и ученики, которые стремились в тому же — разнообразными способами очищали российскую землю от всяких «вредных насекомых» — от капиталистов, помещиков, адвокатов, профессоров, публицистов, философов, то есть от буржуазных интеллигентов, от этих «отбросов человечества».

В то время Сталин был в «команде» Ленина и Троцкого. Он был таким же, как и они, жестоким и беспощадным. Были разногласия, противоречия, взаимная неприязнь, но суть от этого не менялась.

В середине 30-х годов Сталин очнулся от революционного угара, унесшего столько человеческих жизней, понял причины чудовищных ошибок во время коллективизации; организованный голод на Украине, на Дону, в Сибири, в сущности по всей стране, тоже дал богатую пищу для размышлений... И в нем проснулся диктатор, тиран, который задумал великую чистку страны такими же методами, какими Ленин и Троцкий очищали Россию от помещиков и капиталистов, адвокатов и профессоров, от писателей и экономистов, он был сформирован этой системой, других методов он просто не знал.

Страх, тревога, попытки заявить о своей преданности или хотя бы лояльности охватили широкие круги аппаратчиков и интеллигенции. И вместе с тем крепла страна как великая держава, словно по волшебству вырастали заводы и фабрики, дешевели продукты, формировалась молодая нация новых, советских людей, бодрых, уверенных в себе, патриотически настроенных.

Что-то происходило и в душе Булгакова, словно оттаивала она, заледеневшая от постоянных запретов, идущих от режиссеров и мелких властей вроде председателя по делам искусств Керженцева. Заметались в страхе враги Булгакова как раз тогда, когда Сталин впервые удивился, что Художественный театр снял со сцены такую талантливую пьесу, как «Дни Турбиных». Мгновенно возобновили... И столько же подобных происшествий. Не раз Булгаков оказывался на краю пропасти, но неведомая сила уберегала его от толчка в спину. И главное — не оставляло его воспоминание о телефонном звонке 18 апреля 1930 года. Конечно, он растерялся, не успел сказать то, что хотелось, но ведь Сталин обещал встретиться и побеседовать. В письме В. Вересаеву Булгаков признается, что есть у него «мучительное несчастье»: «Это то, что не состоялся мой разговор с генсеком. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю.

Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнес фразу: «Быть может, Вам действительно нужно уехать за границу?..»

Он произнес ее! Что же произошло? Ведь он же хотел принять меня?» (Письма. С. 203). Но главное даже не в тех чувствах, которые он переживал в этот год и какие разговоры шли вокруг него. Главное в том, что звонок Генерального секретаря был счастьем для него, потому что разговор состоялся в «самое время отчаяния», нарушив «теорию», что он, Булгаков, никому не нужен и никого не интересует: «Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг — увидеть его и узнать судьбу» (Письма. С. 205).

«Сильно, ясно, государственно» — эти мысли все чаще возникают у Булгакова во время работы над романом «Мастер и Маргарита», первую чистовую рукопись которого он завершил как раз в мае 1938 года. И все эти годы после телефонного звонка Булгаков неотступно думал о Сталине. Художественные итоги этих раздумий воплощены в романе «Мастер и Маргарита» и пьесе «Батум».

Молодой Сталин — разрушитель, повторяю, сложившегося порядка. Хороший или плохой порядок — этот вопрос стоял перед всеми мыслящими людьми того времени; во всяком случае вполне можно утверждать, что все искали пути его изменения, все ждали этих перемен и по мере сил боролись за эти перемены. Царский манифест 17 октябре 1905 года и последовавшие выборы в Государственную думу — тому доказательство. Война и революция, а затем гражданская война надолго прервали эти преобразования в России.

Сложнее и противоречивее отношение Булгакова к Сталину и его господству в 30-е годы. Вадим Кожинов впервые, может быть, высказал мысль, что отношение Булгакова к фигуре Сталина «гораздо более сложно». Сегодняшние сочинители, пишущие о Сталине, «явно не доросли до того понимания, которое было воплощено более полувека назад в творчестве Булгакова». «Несколько лет назад старейший сибирский писатель Д. К. Дудкин рассказал мне, — писал В. Кожинов, — что будучи вхож в юные годы в дом Булгакова, он слышал от писателя признание о связи образа Воланда с фигурой Сталина». Позднее об этом убедительно говорила Мариэтта Чудакова в своих скрупулезных сочинениях о Булгакове.

Писатель воплотил не идеологически-политическое, но гораздо более масштабное и глубокое — бытийственное (как и должно быть в истинном искусстве) понимание ситуации 1930-х годов. Разгулявшееся по всей России Зло терпит поражение не от Добра, но более мощного, в конце концов, даже «абсолютного» Зла... Именно в этом смысл образа Воланда, который, конечно, является сатанинским. И без этого — бытийственного — аспекта не понять «феномен Сталина». В. Кожинов тут же ссылается на скульптора Петра Чусовитина, высказавшего мысль, что Сталина ненавидят за то, что до сих пор не могут понять, как всех обошел и «обставил» «какой-то уголовник грузин» (Москва. 1991. № 5. С. 179–80).

И эти мысли легко подтвердить, сославшись всего лишь на эпиграф романа:

«...так кто ж ты, наконец? — Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Эпиграф, как известно, взят из «Фауста» Гете.