Петр I

Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от бога властию, проклинаю тебя вечно, а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцов, учинить, в чем бог мне поможет в моей истине».

Алексей хорошо знал характер своего отца и потому не поверил его обещаниям. Карл VI, которого вся эта история начала утомлять, предпочел «умыть руки», предоставив принятие решения Алексею: если царевич по своей воле решит ехать в Россию, то скатертью ему дорога. Однако ж силой он выдворять своего гостя не собирался.

Но разве мог недалекий Алексей переиграть такого хитреца, как граф Толстой, прошедший многолетнюю закалку при османском дворе?

Петр Андреевич пообещал Ефросинье Федоровой, имевшей большое влияние на Алексея, что если она уговорит царевича вернуться к отцу, то он (Толстой) выдаст ее замуж за своего младшего сына и даст им тысячу крестьянских дворов. Ефросинья надеялась со временем стать царицей, но Петр Андреевич смог убедить ее, что Петр подобного мезальянса никогда не допустит. Лови, девка, синицу, которая летит тебе в руки, и не зарься на летящего в небе журавля – как-то так. Таков был первый ход шахматной партии, разыгрываемой Толстым.

Вторым ходом стал подкуп секретаря вице-канцлера императорского двора графа Шёнборна, которому Карл поручил заботы о незваном госте. За сто шестьдесят золотых секретарь «по секрету» сообщил Алексею, что император согласился выдать его отцу. Посыл был таким: соглашайся своей волей, пока есть возможность.

Третьим ходом стало ложное сообщение о том, что русское войско, расквартированное на зимних квартирах в Силезии, готово выступить для захвата царевича и что со дня на день в Неаполь явится Петр.

Расчет оправдался – Алексей согласился вернуться и 14 октября 1717 года отбыл из Неаполя. «Что сын мой, поверя моему прощению, с вами действительно уже сюда поехал… меня зело обрадовало, – писал 22 ноября Толстому Петр. – Что же пишете, что желает жениться на той, которая при нем, и в том весьма ему позволится, когда в наши края приедет, хотя в Риге или в своих городах или хотя в Курляндии у племянницы[143] в доме. А чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесет. Буде же сумневается, что ему не позволят, и в том может рассудить: когда я ему так великую вину отпустил, а сего малого дела для чего мне не позволить? О чем и напред сего писал… и ныне паки подтверждаю; также и жить, где похочет в своих деревнях, в чем накрепко моим словом обнадежьте его».

«Накрепко обнадежьте» – как бы не так!

Можно ли осуждать Петра за обман сына? С человеческой точки зрения – можно, однозначно можно, а вот с государственной – нельзя. Внезапно возникла проблема, угрожавшая репутации правящего дома и всей империи в целом (да вдобавок во время войны!), и Петр пытался решить ее, используя все доступные методы, и решил, надо сказать, весьма изящно. «В глупом сыне и отец не волен», – говорят в народе. Не волен, только ответственность за него несет и как отец, и как государь. Стоит добавить, что из Неаполя Алексей при посредничестве некоего французского офицера по фамилии Дюре установил связь с Георгом Генрихом фон Гёрцем, бывшим на тот момент правой рукой шведского короля. Гёрц пообещал предоставить Алексею армию для возведения его на российский престол, но это послание уже не застало царевича в Неаполе. Но дело не в том, что не застало, а в том, что ради собственной выгоды Алексей был готов пойти на прямую измену и учинение смуты в своем отечестве.

«Вечером одиннадцатого числа [января] его высочество прибыл в Москву в сопровождении г-на Толстого и имел долгий разговор с его величеством! – писал в одном из своих донесений Высоким штатам[144] голландский резидент барон Яков де Би. – На другой день, двенадцатого, рано утром собран был большой совет. Тринадцатого приказано было гвардии, Преображенскому и Семеновскому полкам, а также двум гренадерским ротам быть наготове с боевыми патронами и заряженными ружьями. Четырнадцатого, с восходом солнца, войска эти двинулись и были расставлены кругом дворца, заняв все входы и выходы его. Всем министрам и боярам послано было повеление собраться в большой зале дворца, а духовенству – в большой церкви. Приказания эти были в точности соблюдены. Тогда ударили в большой колокол, и в это время царевич, который перед тем накануне был перевезен в одно место, лежащее в семи верстах от Москвы, совершил свой въезд в город, но без шпаги. Взойдя в большую залу дворца, где находился царь, окруженный всеми своими сановниками, царевич вручил ему бумагу и пал на колени перед ним, Царь передал эту бумагу вице-канцлеру барону Шафирову и, подняв несчастного сына своего, распростертого у его ног, спросил его, что имеет он сказать. Царевич отвечал, что он умоляет о прощении и о даровании ему жизни. На это царь возразил ему: “Я тебе дарую то, о чем ты просишь, но ты потерял всякую надежду наследовать престолом нашим и должен отречься от него торжественным актом за своею подписью”. Царевич изъявил свое согласие. После того царь сказал: “Зачем не внял ты прежде моим предостережениям, и кто мог советовать тебе бежать?” При этом вопросе царевич приблизился к царю и говорил ему что-то на ухо. Тогда они оба удалились в смежную залу, и полагают, что там царевич назвал своих сообщников. Это мнение тем более подтверждается, что в тот же день было отправлено три гонца в различные места. Когда его величество и царевич возвратились в большую залу, то сей последний подписал акт, в котором объявляет, что, чувствуя себя неспособным царствовать, он отрекается от своих прав на наследство престола. После подписания акта были громогласно прочитаны причины, вынудившие царя отрешить сына своего от наследования престолом. По окончании чтения все присутствующие отправились в большую церковь, где его величество в длинной речи изложил преступное поведение и ослушание своего сына. Вслед за тем его величество возвратился во дворец, где был обеденный стол, за которым присутствовал и царевич».

«Лишаем его, сына своего Алексея, за те вины и преступления, наследства по нас престола нашего Всероссийскаго, хотя б ни единой персоны нашей фамилии по нас не осталось, – говорилось в манифесте от 3 февраля 1718 года. – И определяем и объявляем по нас помянутаго престола наследником другого сына нашего, Петра хотя еще и малолетна суща: ибо иного возрастнаго наследника не имеем… Всех же тех, кто сему нашему изволению в которое нибудь время противны будут и сына нашего Алексея отныне за наследника почитать и ему в том вспомогать станут и дерзнут, изменниками нам и отечеству объявляем».

Почему Петр не приказал сразу же посадить сына под арест? Ответ прост: царь не хотел раньше времени пугать сообщников царевича, которые настраивали его против отца и помогли ему бежать. Петр был уверен в том, что у него под носом вызрел разветвленный заговор, и потому приказал учинить розыск, то есть следствие, под своим началом. «Майн фринт, – пишет Петр Меншикову сразу же после вышеупомянутого обеда. – При приезде сын мой объявил, что ведали и советовали ему в том побеге Александр Кикин и человек его [слуга царевича] Иван Афанасьев, того ради возьми их тотчас за крепкий караул и вели оковать».

Насколько можно судить на основании имеющихся свидетельств, в первую очередь писем Алексея, его отъезд за границу был бегством, попыткой спастись от пострига, который он сам на свою голову и накликал. Но Петр исходил из худшего и хотел найти корни заговора (можно с уверенностью предположить, что царю было известно о попытке царевича заручиться шведской помощью).

Основной розыск проводился в Москве. В феврале и начале марта было арестовано около пятидесяти человек, среди которых были такие высокопоставленные лица, как князь Василий Владимирович Долгорукий, Петр Матвеевич Апраксин, сенатор Михаил Михайлович Самарин, впоследствии освобожденный и подписавший смертный приговор Алексею… Да, были и освобожденные, то есть розыск велся не огульно, а с разбором. Так, например, Петра Апраксина обвинили в том, что он одолжил Алексею перед отъездом три тысячи рублей, но Петр Матвеевич сумел убедить царя в том, что не знал об истинных намерениях царевича.

Главными сообщниками Алексея были признаны Александр Кикин, камердинер царевича Иван Большой Афанасьев, знавший о предстоящем бегстве, князь Василий Долгоруков, дворецкий царевича Федор Эверлаков и сводная сестра Петра, царевна Мария Алексеевна, вся вина которой заключалась в поддержании связи с матерью царевича Евдокией Федоровной.[145]

Особо нужно сказать о князе Василии Владимировиче Долгорукове, кавалере ордена Андрея Первозванного, который пользовался безграничным доверием Петра, но в то же время был убежденным противником его реформ. В 1713 году при взятии Штетина Долгоруков якобы сказал царевичу: «Кабы-де не государев жестокой нрав, да не царица, нам бы-де жить нельзя, я бы-де в Штетине первой изменил». Вполне возможно, что так оно и было – опытный царедворец хотел заручиться расположением своего будущего государя, но известно, что против Долгорукова Алексея настраивал Кикин и что именно по его наущению князь был «подведен под монастырь». Кикин убедил царевича в том, что отцовский вызов в Копенгаген инициирован Долгоруковым «чтоб тебя при себе держать неотступно и с собою возить всюды, чтоб ты от волокиты умер, понеже-де ты труда не понесешь». В октябре 1716 года Алексей написал в Либаве два письма – Долгорукову и своему камердинеру Ивану Афанасьеву, которые, словно по рассеянности, вложил в конверт, адресованный Меншикову. Афанасьеву царевич написал, что по приезде в Ригу он вдруг решил бежать из России. Такое письмо обеляло Афанасьева, служило подтверждением того, что он не мог ничего знать о побеге. Письмо Долгорукову, напротив, было компрометирующим: «Князь Василей Володимеровичю. Благодарствую за все ваша ко мне благодеяния, за что при моем случае должен отслужить вам». Пострадал Долгоруков крупно – был лишен всех чинов, наград, поместий и сослан в Соликамск.

Надо понимать, что, с одной стороны, Петру хотелось извести мнимый заговор под корень, но с другой, не хотелось создавать перед Европой впечатления, будто заразой поражена вся правящая верхушка, поскольку это сильно подрывало его личный авторитет. Поэтому далеко не все, чьи имена всплывали во время розыска, были привлечены к ответу. Критерием служила степень доверия царя.

Розыск длился недолго – до середины марта. Вот отрывок из донесения резидента императора Священной Римской империи Отто Антона Плейера от 18 апреля 1718 года (впечатлительным особам лучше пропустить этот фрагмент):

«За два дня до отъезда моего в С.-Петербург происходили в Москве казни: майор Степан Глебов, пытанный страшно, кнутом, раскаленным железом, горящими угольями, трое суток привязанный к столбу на доске с деревянными гвоздями, и при всем том ни в чем не сознавшийся, пятнадцатого марта посажен на кол часу в третьем перед вечером и на другой день рано утром кончил жизнь. В понедельник семнадцатого марта колесован архиерей Ростовский, заведовавший Суздальским монастырем, где находилась бывшая царица; после казни, он обезглавлен, тело сожжено, а голова взоткнута на кол.

Александр Кикин, прежний любимец Царя, также колесован; мучения его были медленны, с промежутками, для того, чтобы он чувствовал страдания. На другой день Царь проезжал мимо. Кикин еще жив был на колесе: он умолял пощадить его и дозволить постричься в монастыре. По приказанию Царя, его обезглавили и голову взоткнули на кол.