Петр I

Третьим лицом был прежний духовник царицы [Федор Пустынный], сводничавший ее с Глебовым: он также колесован, голова взоткнута на кол, тело сожжено.

Четвертым был простой писарь [Федор Журавский],[146] который торжественно в церкви укорял Царя в лишении царевича престола и подал записку: он был колесован; на колесе сказал, что хочет открыть Царю нечто важное; снят был с колеса и привезен к Царю в Преображенское; не мог однако же от слабости сказать ни слова, и поручен был на излечение хирургам; но как слабость увеличилась, то голова его была отрублена и взоткнута на кол; а тело положено на колесо. При всем том думают, что он тайно открыл Царю, кто его подговорил и от чего обнаружил такую ревность к царевичу.

Кроме того, иные наказаны кнутом, другие батогами всенародно, и с обрезанными носами сосланы в Сибирь. Знатная дама из фамилии Троекуровых бита кнутом; другая, из фамилии Головиных, батогами. По окончании экзекуции, княгиня, несколько лет бывшая в большой силе при дворе, супруга князя Голицына, родная дочь старого князя и шацмейстера Прозоровского, привезена была в Преображенское: там на пыточном дворе, в кругу сотни солдат, положена на землю с обнаженной спиною и очень больно высечена батогами; после того отправлена к мужу, который отослал ее в дом отца.

В городе на большой площади перед дворцом, где происходила экзекуция, поставлен четырехугольный столп из белого камня, вышиной около шести локтей, с железными спицами по сторонам, на которых взоткнуты головы казненных; на вершине столпа находился четырехугольный камень, в локоть вышиною; на нем положены были трупы казненных, между которыми виднелся труп Глебова, как бы сидящий в кругу других».

Упомянутый в донесении майор Степан Глебов был любовником Евдокии Лопухиной, жившей в Суздальском Покровском монастыре. Роман начался в 1710 году, когда Глебов прибыл в Суздаль для проведения рекрутского набора, и закончился в 1711 году по отбытии Глебова домой. Есть мнение, будто любовники были знакомы с детства (оно основано на соседстве Глебовых и Лопухиных).

3 февраля 1718 года Петр отправил в Суздаль для розыска капитана-поручика Скорнякова-Писарева со следующим повелением: «Ехать тебе в Суздаль и там в кельях бывшей жены моей и ея фаворитов осмотреть письма, и ежели найдутся подозрительныя, по тем письмам, у кого их вынул, взять за арест и привести с собою купно с письмами, оставя караул у ворот».

В ходе дознания выяснилось, что на Евдокию, ставшую после пострига Еленой, оказывал сильное влияние епископ Ростовский и Ярославский Досифей, который изрекал весьма крамольные пророчества. Певчий царевны Марии Алексеевны Федор Журавский показал под пытками, что «Епископ Досифей приезжал к царевне Марии не по одно время и сказывал, что видел многие видения. Государь скоро умрет и будет смущение; сказывал времена; а как они проходили и удивленная царевна с сожалением спрашивала, для чего не сделалось, Досифей сказывал другие времена; также предвещал, что государь возьмет бывшую царицу и будут у них два детища, чего царевна желала». Якобы из-за этих пророчеств Евдокия-Елена и скинула с себя обет, поскольку надеялась на возвращение к мужу. Выяснилось, что Досифей во время служб называл Евдокию «царицею Евдокиею», а не «старицею Еленой». Кроме того, имя «царицы Евдокии Федоровны» значилось в найденных в монастыре поминальниках,[147] а вот имени царицы Екатерины Алексеевны в них не было – это уже считалось государственной изменой.

Глебов показал следующее: «Как я был в Суздале у набора солдатского, тому лет с восемь или с девять, в то время привел меня в келью к бывшей царице, старице Елене, духовник ее Федор Пустынный и подарков к ней чрез оного духовника прислал я два меха песцовых, да пару соболей, косяк байберека немецкого и от пищей посылал. И сшелся с нею в любовь чрез старицу Каптелину, и жил с нею блудно. И после того, тому года с два, приезжал я к ней и видел ее. А она в тех временах ходила в мирском платье. И я к ней письма посылал о здоровье, и она ко мне присылала ж». Эти показания были подтверждены Евдокией-Еленой. После очной ставки с Глебовым она написала: «Февраля, в двадцать первый день, я, бывшая царица, старица Елена, привожена на Генеральный двор и с Степаном Глебовым на очной ставке сказала, что я с ним блудно жила в то время, как он был у рекрутского набора, и в том я виновата. Писала своею рукою я, Елена». Досифей сообщил, что капитан Глебов осуждал «законный брак его царского величества с государынею царицею Екатериною Алексеевною» и пенял епископу: «Для чего вы, архиереи, за то не стоите, что государь от живой жены на другой женится?» Вдобавок ко всему, среди бумаг Глебова обнаружились записки, написанные цыфирью (шифром), а также записки с осуждением брадобрития («Бог един во власех силу имеше») и европейской одежды («Таково свойство всякого платья хранить своя манеры. То бывает хвально»).

20 марта 1718 года старица Елена была отправлена в ладожский Успенский монастырь, где содержалась без прежних вольностей. После вступления на престол Екатерина I приказала перевести Евдокию-Елену в Шлиссельбург, где надзор был строгим,[148] а условия жизни более мягкими, в частности было велено «на пищу и содержание известной персоны покупать добрую крупу, муку и держать папошники, пирожки и прочее кушанье ежедневно хорошее». С воцарением Петра II, сына Алексея, Евдокия переехала в Москву, где жила сначала в Вознесенском, а затем в Новодевичьем монастыре, в почете и довольствии.

5 марта 1718 года вышел «Манифест о царице Евдокии и ее винах». Содержание манифеста не вполне соответствует его названию, поскольку в нем говорится и о «винах» окружения бывшей царицы. Петр запросто мог бы обойтись и без издания манифеста, но он любил, чтобы во всем был порядок. Манифест, нанесший сильный удар по репутации Евдокии, стал своеобразной «красной чертой», окончательно отделившей бывшую царицу, блудницу и мать изменника, от ее венценосного мужа.

«Сначала полагали было, что последними кровавыми казнями в Москве все следствие закончено и всякий повод к дальнейшим беспокойствам уничтожен, – пишет брауншвейгский резидент Вебер, – тем более что со времени прибытия нашего в Петербург все, что было открыто по следствию, тщательно хранилось в тайне, что и давало повод думать, что важнейшее все дознано и подавлено при последних московских казнях; но теперь, к прискорбию, увидали, что все употребленные в Москве пытки и казни далеко еще не разъяснили истины и что из показаний находящихся в заключении подсудимых ничего бы не добились, если бы по перехваченным и по зашитым в разных одеждах письмам не обнаружилось вполне все дело».[149]

Письма, по которым «обнаружилось вполне все дело» – это досужая выдумка, сплетня, запущенная в отсутствие правдивой информации. Пауза в дознании была вызвана ожиданием прибытия в Россию Ефросиньи Федоровой, с которой царевич был вынужден расстаться в Риме. Для беременной женщины короткий путь по тряским дорогам был опасен, поэтому Ефросинья поехала кружным путем через Германию. Ефросинья оказалась в Петербурге в середине апреля, недели за две до родов,[150] и была водворена в Петропавловскую крепость. «Любовница царевича привезена сюда из Германии, – писал в Амстердам Яков де Би. – При ней много золота, бриллиантов и богатых нарядов. Все удивляются, что царевич мог питать чувство к женщине такого низкого класса. От нее все отобрали, оставив только необходимое. Впоследствии узнается, что за судьба ее ожидает».

Судьба оказалась добра к Ефросинье. Прежде всего ей удалось избежать пыток – она не запиралась, отвечала на вопросы без подвешивания и кнута. По итогам дознания Ефросинья была оправдана. Некоторое время ее все же продолжали держать под стражей в более мягких условиях,[151] а затем Петр особым указом отпустил ее на волю с наградой: «Девке Ефросинье на приданое выдать своего государева жалованья в приказ три тысячи рублев из взятых денег блаженные памяти царевича Алексея Петровича». Кроме того, Ефросинье вернули значительную часть того, что она привезла из заграницы (то, что принадлежало ей, а не Алексею).

Чем же Ефросинья заслужила подобную благосклонность? Тем, что активно «топила» на дознании своего любовника. «К цесарю царевич писал жалобы на отца многажды… Он же, царевич, сказывал мне о возмущении, что будто в Мекленбургии в войске бунт, и то из ведомости; а потом будто близко Москвы, из писем, а от кого, не сказал, и радовался тому. И как услышал в курантах, что у государя меньшой сын царевич был болен, говаривал мне также: «Вот де видишь, что Бог делает: батюшка делает свое, а Бог свое». И наследства желал прилежно; а ушел де он, царевич, от того, будто государь искал всячески, чтоб ему, царевичу, живу не быть… Он же, царевич, говаривал со мною о Сенатах: «Хотя де батюшка и делает, что хочет, только как еще Сенаты похотят; чаю де Сенаты и не сделают, что хочет батюшка». И надежду имел на сенаторей, а на кого именно, не сказал… Он же мне говаривал: «Я де старых всех переведу, а изберу себе новых, по своей воле»… Да он же, царевич, говаривал, когда он будет государем, и тогда будет жить в Москве, а Питербурх оставит простой город; также и корабли оставит и держать их не будет; а и войска де станет держать только для обороны; а войны ни с кем иметь не хотел, а хотел довольствоваться старым владением и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле; и когда слыхал о каких видениях или читал в курантах, что в Питербурхе тихо и спокойно, говаривал, что видение и тишина не даром: «Может быть, либо отец мой умрет, либо бунт будет».

Ни слова о реальных действиях – только «сказывал», «говаривал» да «писал жалобы», но для смертного приговора этого было достаточно,[152] тем более что царевич полностью признал свою вину (под пытками почти все признаются): «Ежели… цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженной рукою доставить меня короны Российской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно, ежели бы цесарь за то пожелал войск Российских в помочь себе против каком-нибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Российской, взял бы я на свое иждивение, и одним словом сказать, ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».

В приговоре по делу царевича Алексея, вынесенном министрами, сенаторами, военными и гражданскими чинами 24 июня 1718 года, сказано: «…единогласно и без всякаго прекословия согласились и приговорили, что он, царевич Алексей, за вышеобъявленные все вины свои и преступления главныя против государя и отца своего, яко сын и подданный его величества, достоин смерти». Правда, в самом конце содержалась оговорка: «подвергая впрочем сей наш приговор и осуждение в самодержавную власть, волю и милосердное разсмотрение его царскаго величества всемилостивейшаго нашего монарха». Первым приговор подписали Александр Меншиков и генерал-адмирал граф Федор Апраксин, а последней была подпись московского вице-губернатора Василия Ершова.

Напрашивается вопрос: почему вина бывшей царицы и лиц из ее окружения была официально подтверждена царским манифестом, а осуждение царевича было поручено суду? Для ответа на него нужно принять во внимание еще одно обстоятельство – в приговоре сказано только о царевиче, все прочие виновные, выявленные в ходе розыска, здесь не фигурируют. И вообще, кроме Петра и Алексея, в приговоре упоминаются только «господин тайный советник Толстой» и «капитан от гвардии Румянцев» как люди, доставившие царевичу послание от отца.

Прежде всего, Петру не хотелось выступать в роли сыноубийцы. Да, царевич был виноват в том, что не подчинился отцовской воле и замышлял недоброе против отца, но лучше пусть его осудят сановники. Также не хотелось лишней огласки, которую нельзя было бы избежать в случае с манифестом (в отличие от царского указа приговор суда повсеместно зачитывать не полагалось). Что же касается имен прочих фигурантов дела, то их утаили из соображений государственного престижа – незачем загранице знать, какие у нас тут заговоры составляются!

После вынесения приговора Алексея еще дважды допрашивали (с пристрастием). 25 июня – по поводу найденных у него дома тетрадей, а 26-го – неизвестно по какому поводу, но целой коллегией из девяти сановников во главе с Меншиковым. В тот же день царевич скончался. В записной книге Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии написано: «Того же числа по полудни в шестом часу, будучи под караулом в Трубецком роскате в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился». А запись в «Повседневных записках» князя Меншикова еще лаконичнее: «В тот день царевич Алексей Петрович с сего света в вечную жизнь переселился». В обоих документах отражен только факт смерти царевича, без каких-либо сопутствующих деталей, но все и так ясно – Алексей был убит или же умер от последствий пыток.

Упоминавшийся выше офицер на «службе Пруссии, России и Великобритании» Питер Генри Брюс писал, что Алексей был отравлен. По словам Брюса, генерал-аншеф Адам Вейде, сенатор и президент Военной коллегии, отправил его к аптекарю Беру за питьем для царевича, велев сообщить, что питье должно быть крепко, поскольку царевич «очень болен». «Услышав от меня такое приказание, Бер побледнел, затрепетал и впал в большое замешательство, – пишет Брюс. – Я так удивился, что спросил его, что с ним сделалось. Он ничего не мог ответить».[153] Питье у аптекаря забрал Вейде, а Брюсу было приказано сторожить царевича. Спустя некоторое время после приема снадобья Алексей «корчился в жестоких конвульсиях» и умер.