Вечные хлопоты. Книга вторая

— Пустяки, — ответил он смущенно. — Обыкновенная дипломная работа, которую еще нужно сделать.

Зинаида Алексеевна посмотрела на него не то с удивлением, не то с состраданием.

— Скромность — это хорошо, — сказала она, — но до определенного предела. А дальше люди или играют в скромность, что по́шло и неумно, или прячут свою неуверенность, что вовсе уж не к лицу мужчине. Вы слишком часто закутываете собственное мнение... — Она спохватилась, что заходит в разговоре дальше, чем необходимо для дела, и спросила неожиданно: — Кто вам посоветовал обратиться ко мне? Николай Григорьевич?

— Да.

«Интересно, — думал Анатолий Модестович, — что она имела в виду?..»

— Спасибо за доверие. Вероятно, я должна отказаться, должна сказать, что ничем не могу вам помочь... — Говоря это, она возвращала себя в привычные рамки взятой роли: быть строгой, сухой, побольше официальности. — Вы понимаете, какую работу надо проделать, чтобы не скомпрометировать идею?

— В общих чертах, — признался Анатолий Модестович. — Пока в общих чертах.

До чего трудно было разговаривать! Он чувствовал себя школьником, которому нравится не одноклассница, что вполне естественно и ничуть не смешно, а учительница, которая, догадавшись об этом, возьмет и поставит «двойку» по поведению. Или, того хуже, объявит классу, что Толя Антипов, вместо того чтобы думать об уроках, думает о глупостях...

— Это же перестройка технологии, коренная ломка старого, а значит, и привычного, — говорила Зинаида Алексеевна, и голос ее приходил словно издалека, как бывает во сне и во время болезни. — Начальство пойдет на такое только в том случае, если вы сумеете доказать эффективность идеи, ее перспективность. Причем перспектива не должна быть отдаленной, но чтобы ее можно было пощупать. Уверяю вас, именно так скажет директор. И будет совершенно прав! Наверно, самое гениальное — срыть, уничтожить завод и построить новый. В конце концов это окупилось бы впоследствии, но сколько мы потеряем сегодня?..

У Артамоновой было одно замечательное качество: говоря о деле, которое небезразлично ей, она забывалась, как бы сбрасывала с лица маску, не заботясь о том, что обязана держать себя строго и непременно иронично, в границах, установленных ею же специально для общения с Анатолием Модестовичем, и становилась просто человеком, инженером — работа прежде всего, а остальное, что не имеет отношения к работе, — после, потом. Вот сейчас она была инженером, и Анатолий Модестович почувствовал, уловил эту перемену и перестал робеть и смущаться.

— Прямо так возьмем и начнем ломать? — сказал он с усмешкой. — Вы человек крайностей, Зинаида Алексеевна.

Она недоуменно пожала плечами. Дескать, о чем с вами разговаривать, если вы, осторожничая и оглядываясь, готовы похоронить даже собственную прекрасную идею!.. Впрочем, оба они понимали, что идея пока лишь схема, толчок к действию, не более. Но коль скоро всякое действие вызывает противодействие, а голую идею отвергнуть и похоронить проще всего, спешить не надо...

— Сразу ломать не стоит, — сказала Артамонова, — но и тянуть вы не имеете права, иначе у вас утянут идею.

— Кто и зачем? — удивился Анатолий Модестович.

— Не будьте ребенком. Идеи носятся в воздухе, как микробы. И фигурально и буквально. Сегодня поймали вы, завтра поймает другой. А бывает и так, что увидел, догадался один, а схватил этот другой. — Ее холодноватые зеленые глаза вдруг потеплели словно, ожили и сделались грустными.

Анатолий Модестович заметил это и как-то неожиданно подумал, что вот синий цвет — это синий цвет, и только, он всегда одинаков, и серый тоже, а зеленый бывает очень разный: от ласкового и мягкого до льдистого и жесткого...

— Чего вы улыбаетесь? — спросила Артамонова настороженно.

— Да так. — Он тряхнул головой и вздохнул. — Подумал, что, в сущности, весь мир зеленый.

— У пьяниц, — сказала она.

— Почему у пьяниц?