— Не сбивай с мысли. Послать одного туда, другого — сюда, третьего еще куда-нибудь и дурак сумеет. Только дай ему власть!.. Раньше, может, и этого умения было достаточно. Нынче же, Модестович, для начальника цеха маловато иметь бригадирские наклонности...
— А опыт!
— Что опыт?..
— Не может человеческий опыт стать помехой!
— Может, Модестович. Еще как может, — сказал Кузнецов. — Вчерашний опыт — это в общем-то уже и не опыт. Хотя и мы, конечно, много сделали хорошего. Пусть не всегда правильно... — Он вздохнул с сожалением. — Это не наша вина. Не только наша. Но сегодня жизнь предъявляет иные требования, а переучиваться, особенно когда привык, что слово твое — закон, трудно... Это все равно, что заново родиться. А кому, скажи, нужно мое второе рождение, если давно родились и выросли люди, имеющие все необходимое, чтобы занять вакантные места?..
— Вы сами организовали вакансию.
— Сам?.. Черта с два, Модестович! Еще никто сам себя не увольнял. Время организовало вакансию. Не спорю, возможно, мой опыт помог мне это понять. Но не больше того... Молчи, молчи, не перебивай старших! Спасибо, что пришел почтить. А вон Михалыч к нам идет, и Веремеев за ним шествует! Кстати, Модестович: их опыт действительно нужен и пока не вступил в противоречие с жизнью, потому что он — вечен и незыблем...
Пожалуй, Анатолий Модестович смог бы возразить и на это замечание, однако им помешали продолжить разговор, чему, кажется, Кузнецов был рад. Их окружили старые товарищи Николая Григорьевича, начались воспоминания, и каждая история, каждый эпизод из прошлого вызывали живой, неподдельный интерес стариков, потому что это было не просто далекое прошлое, освященное прошедшей молодостью, — это была сама жизнь, ее существо...
«Грустно это, когда все осталось лишь в памяти, — слушая стариков, подумал Анатолий Модестович. Но тотчас явилась другая мысль, и он сказал себе: — А почему грустно, если есть о чем вспомнить? Ведь вся жизнь человечества — суть его память...»
— Расскажи-ка, именинник, как ты продавал капиталистам свой станок! — попросил Веремеев, теребя Кузнецова за рукав.
— Брось ты, Василий Федорович!
— Давай, давай! Вот и Модестовичу, наверное, интересно послушать.
— Отстань, — отмахнулся Николай Григорьевич смущенно.
— Не хочешь, тогда я сам расскажу. Завод выполнял один важный государственный заказ, а работать-то было не на чем: не станки, а гробы стояли! А тут еще всякие иностранные спецы шастают, принюхиваются, не отломится ли им кусок пожирнее от этого заказа... Русские, дескать, сами не управятся! Вот наш Николай... Ты кем тогда работал? — спросил Веремеев у Кузнецова.
— Брось, говорю!
— Не командуй, раз в отставку вышел!
— Мастером он был, — подсказал кто-то.
— Отыскал, значит, он где-то на свалке списанный станок, на котором работали в прошлом веке, еще с приводными ремнями, что-то там переделал...
— Разболтался старый хрыч, — проворчал Кузнецов, но было похоже, что ему доставляет удовольствие рассказ Веремеева.
— В общем, худо-бедно, а станок-то завертелся! И надо ж так: как раз в цех зашли какие-то иностранцы. Не то немцы, не то американцы, шут их разберет. Смотрят, разинув рты, а Николай вкалывает на этом самом станке, только дым колесом! Они лопочут по-своему, руками разводят, пальцами в станок тычут, а после спрашивают у директора, он сопровождал их... Постой, кто же был директором у нас?
ebooksa