Кардинал. Полноте, друзья мои, помиритесь! Если мы потерпим неудачу, если убьем Андреа Гритти, а чернь против нас взбунтуется, тогда римский двор[321] поможет нам в нашем предприятии.
Меммо. Римский двор! Неужели можно надеяться на его помощь?
Кардинал (
Фальери. Адмирал Адормо со всеми своими матросами поддержит нас, как только услышит сигнал тревоги.
Пароцци. Сомневаться в успехе невозможно!
Контарино. Постараемся, чтобы всех охватило смятение, чтобы наши противники не могли отличить друзей от врагов и никто, кроме нас, не знал верхушки заговора.
Пароцци. Как я рад, что дело движется вперед!
Фальери. Пароцци! Ты роздал белые ленты, по которым мы сможем отличить своих?
Пароцци. Еще третьего дня.
Контарино. Стало быть, все готово. Излишне собираться еще раз.
Меммо. Не худо бы напоследок все хорошенько обговорить.
Контарино. Слова ни к чему, когда дело идет о бунте! Смелые поступки — вот что нужно от заговорщика! Когда правительство падет и неизвестно будет, кто начальник и кто подчиненный, тогда потребуется решать на месте, доколе стоит потакать беспорядку. Я не могу удержаться от смеха, как подумаю, что дож сам дарит нам случай исполнить наш замысел.
Пароцци. А Флодоардо я уже считаю мертвым; однако стоило бы до собрания потолковать с Абеллино.
Контарино. Постарайся-ка, Пароцци! Выпьем за славное наше дело.
Меммо. Да от всего сердца, лишь бы оно удалось!
Пароцци. Каждый из нас полон надежд на успех — и радость на лице у каждого. От души желаю нам и завтра повеселиться!
Глава четвертая
РЕШАЮЩИЙ ДЕНЬ
На другое утро все, по обыкновению, было спокойно в Республике, однако никакой иной день столько не значил для нее. Дворец не ведал покоя. Едва показались первые лучи дневного светила, нетерпеливый дож встал с постели, так и не сомкнув глаз. Розамунде же во снах виделся Флодоардо, и, пробудясь, она помышляла только о нем одном. Невзирая на нежное попечение Идуэллы, ночь она провела весьма дурно. Идуэлла любила Розамунду, как дочь, и видела, что этот день решит судьбу ее юной и прекрасной воспитанницы. Несколько часов девушка была необыкновенно весела: она подшучивала над печалью и смятением Идуэллы, а затем села к арфе и запела песню любимого своего поэта.
Но вскоре веселость ее ушла, сменясь задумчивостью. Розамунда встала от арфы и принялась беспокойно ходить по комнате. Чем ближе был роковой час, тем сильнее билось ее сердце, тем более она волновалась.