Некоторое время я курил. Я представлял себе, сколь кошмарной должна была быть его жизнь. Вот Рани треплет диван, поскольку всякая другая возня ей не дозволена. Вот она среди ночи заглатывает куски сырого мяса и скользит своим вытянутым телом среди мебели. А Каррасидо сидит и наблюдает за ней... когда же он спит?
Каррасидо уже совершенно опьянел и бормотал что-то невнятное. Голова его бессильно свесилась на грудь. Всхлипывания постепенно сменило спокойное похрапывание. Наконец-то он вернулся в привычный мир работы, бумаг, просителей. Под креслом валялась кость.
Я пробыл там до рассвета. Я тоже вздремнул. Где-то в семь в дверь позвонили. Я открыл, это была Рани. Волосы растрепаны, одежда в беспорядке, ногти грязные. Выглядела она смущенной и пристыженной. Я отвернулся, чтобы не конфузить ее, впустил в дом, а сам ушел. Прав был дон Педро: каждая семья — это особый мир.
Вскоре я переехал. Много месяцев спустя — любопытно все же, как переплетаются события, которые могут показаться случайными, — я снова встретил Гомеса Кампбелла, как-то вечером в баре на Ривадавии, рядом с площадью. Я рассказал ему эту историю, по-моему, он посчитал меня за сумасшедшего и быстро сменил тему разговора. Мы вышли из бара и молча брели по площади, когда увидели Каррасидо с громадным псом. Собака действительно была огромная, но спокойная и послушная, на шее у нее висело аметистовое ожерелье. Готов поклясться, что она посмотрела на меня своими зелеными глазами. Ее хозяин нас не заметил.
— Индус! — воскликнул я. — Бедняга Каррасидо, похоже, его проблема в некотором отношении уладилась. Пойдем, поприветствуем супругов.
— Ни за что, — заявил Гомес, испуганный и сердитый. — Не здоровайтесь с ним. Мне такие дела не нравятся. Я человек простой. А от подобных типов лучше держаться подальше.
Напрасно я твердил ему, сколь пагубна эта разобщенность людей в Буэнос-Айресе, это настороженное отношение к странностям других, напрасно призывал его к сочувствию и терпимости. Думаю, он меня даже не слушал.
Провал памяти
Анникстер почувствовал братскую нежность к этому человечку и положил ему руку на плечо — отчасти из симпатии, отчасти чтобы не упасть.
С семи часов вечера он добросовестно поглощал спиртное. Было уже около полуночи, и все вокруг виделось ему как бы в тумане. В вестибюле оглушительно гремела задорная музыка, сойдешь две ступеньки вниз — там много столиков, много народу, много шума. Анникстер понятия не имел, как называется это заведение, когда и как он сюда попал. С семи вечера он уже побывал в стольких кабачках...
— Глядишь, ни с того ни с сего, — сказал Анникстер, тяжело опираясь на человечка, — нам дает пинка женщина или же дает пинка судьба. На самом-то деле это одно и то же: женщина и судьба. Ну и что? Ты думаешь, все кончилось, ты уходишь из дому, размышляешь. Садишься за столик, пьешь, размышляешь, и в конце концов оказывается, что у тебя родилась самая блестящая идея за всю твою жизнь. И все начинается вновь, — сказал Анникстер, — это и есть моя философия. Чем больше драматурга бьют, тем лучше он работает!
Он так горячо жестикулировал, что чуть не упал, но человечек его подхватил. Да, на этого человечка можно было положиться, рука у него была сильная. Складка губ тоже говорит о силе — прямая, бесцветная линия. Очки с шестиугольными стеклами, жесткая фетровая шляпа, элегантный серый костюм. Рядом с побагровевшим Анникстером он казался бледным, прилизанным.
Девушка-гардеробщица равнодушно смотрела на них из-за барьера.
— Не думаете ли вы, — сказал человечек, — что пора бы отправиться домой? Я чрезвычайно польщен, что вы мне рассказали сюжет вашей пьесы, но...
— Мне надо было кому-то его рассказать, — сказал Анникстер, — иначе у меня голова бы лопнула! Ах, дружище, какая драма! Какое убийство! Правда ведь? А этот финал...
Его снова поразило безупречное, ослепительное совершенство финала. Он стал серьезен, задумчив и, покачиваясь, вдруг ощупью нашел руку человечка и горячо ее пожал.
— К сожалению, я не могу остаться, — сказал Анникстер. — Дела!
Он надел свою шляпу со вмятиной и, пройдя через вестибюль по слегка эллиптической линии, атаковал двустворчатую дверь, распахнул ее обеими руками и исчез во мраке.
Но в его воспаленном воображении мрак был полон огней, они мерцали, подмигивали ему из тьмы. «Запертая комната» Джеймса Анникстера. Нет, «Уединенная комната» Джеймса... Нет, нет, «Голубая комната» Джеймса Анникстера...