И закончил шаблонной фразой:
— Строят, видимо, в целях развития туризма.
— Н-да... для развития туризма. Какая чепуха, ха-ха! Скажите лучше что-нибудь поинтереснее...
Я не сказал «что-нибудь поинтереснее» и, прекрасно понимая его, буркнул:
— Не понимаю.
— Позже мы вас посвятим в некоторые подробности секретного свойства, связанные со строительством отеля, — сказал мне Бальса. — Вам многое станет ясно, когда вы получите всю проектную документацию и технические задания. Ну а пока придется потерпеть, уж не взыщите...
Им обоим, полагаю, никогда бы не удалось сотворить настоящую тайну. Их честность — невольная — в том и заключалась, что они всегда показывали, чем заняты их мысли в определенный момент, к примеру — вместо того, чтобы по-настоящему притвориться, изображали на лице откровенное притворство и т. п.
Я без страха вглядывался в этот неведомый мне мир. Когда машина пролетела между двумя высокими скалами-обелисками, одна — черная, другая — красноватая, я успел схватить их запоминающим взглядом и приготовился к встрече с новым пейзажем, достойным восхищения, но грохот воды подсказал мне, что мы въезжаем в туннель, и впереди будет что-то совсем иное...
И вот уже машина, точно быстроногое насекомое, мчит по опасной горной дороге среди зеленых, желтых и фиолетовых переливов базальта и гранита.
— У вас в Буэнос-Айресе есть семья? — спросил меня Бальса.
— Нет. У меня нет семьи.
— А-а... понимаю, — ответил он раздумчиво. Оба мои спутника отличались удивительной готовностью не понимать самые простые вещи, даже, к примеру, мои слова насчет семьи.
— И вы думаете остаться у нас надолго?
— Не знаю. Ведь в контракте не указано, сколько отелей предполагается построить, значит, неизвестно, сколько времени я здесь пробуду.
— Пока на вашем здоровье не скажется высота... (Бальсочи, с тайной надеждой).
— 2240 метров... Такая высота для человека, тем более молодого, не страшна. (Бальса. С той же надеждой.)
На празднично синем небе внезапно начали клубиться мрачно багровые тучи, заволакивая вершины гор... Временами под яркой радугой сеял дождь. Временами дождь становился градом. Мы втроем вышли из машины, чтобы выпить горячего кофе с молоком в придорожном домике их приятеля. Это был пятидесятилетний славянин, женатый на двадцатилетней аргентинке. Он следил за рельсовыми путями на этом участке и переводил стрелки — нудная работа небогатых людей. Его невзрачная жена, похоже, тяготилась самой жизнью, но почему-то она сразу вызвала у меня сильное желание, и я поспешил выскочить за дверь, чтобы не пялиться на нее, как похотливый павиан. Мои ноги тотчас погрузились в новую для меня материю, я скатал снежный комок, лизнул его языком, потом надкусил, содрал с ветки наледь, помочился, и, поскользнувшись, упал на край замерзшего ручья.
Когда мы сели в машину, стекла ее были опушены снегом, и я вдруг почувствовал, что ноги у меня промокли...
Порой мы ехали берегом реки, порой она ускользала в глубокое ущелье.
— Тех, кто срывается вниз, вода протаскивает очень далеко, и когда их находят — они голые и лысые. (Бальса.)