Желание убивать. Как мыслят и действуют самые жестокие люди

22
18
20
22
24
26
28
30

Это происходило в начале 1980-х годов. В то декабрьское утро я, в компании пятерых коллег, находилась в большой переговорной, скрытой в недрах Академии ФБР в Куонтико, штат Виргиния. В этом подвальном помещении, именуемом «бомбоубежище», не было ни фотографий на стенах, ни телефонов и вообще ничего, что могло бы отвлечь внимание. Единственное небольшое окошко из армированного стекла выходило в безлюдный коридор с пустующими служебными помещениями. О существовании этой части территории Академии знал очень ограниченный круг лиц. В ней располагался Отдел поведенческого анализа ФБР (ОПА), и такая обособленность служила нам ежедневным напоминанием о специфике нашей работы. Мы охотились на серийных убийц. А именно: изучали их, пытались понять их образ мысли и находили способы обезвреживать их максимально быстро. Для этого мы применяли новаторский метод «криминального профайлинга», который в то время воспринимался большинством наших коллег по Бюро с разной степенью скепсиса или пренебрежительности. Но критика критикой, а значение имеют только результаты. И мы были полны решимости доказать, что на самом деле наши подходы могут быть очень и очень эффективными.

В то зимнее утро мы собрались именно для криминального профайлинга. Накануне вечером спецагент Роберт Ресслер, срочно выехавший в Небраску, отправил факсом каждому члену небольшого коллектива отдела обзорную справку о деле. Когда ранним утром мы появились в переговорной, на столе уже лежали все необходимые материалы. Это были досье по делу, патологоанатомические заключения, показания свидетелей, рисунки художника-криминалиста, списки подозреваемых и те самые фото, с которыми я только что ознакомилась. Массив информации выглядел впечатляюще и в то же время приводил в ужас.

По крайней мере меня. Хотя я работала в ОПА уже несколько месяцев, и даже несмотря на мою ведущую роль в разработке методологии профайлинга, агенты держались от меня на расстоянии. Они не очень понимали, зачем я здесь. Да, меня пригласили в отдел в качестве эксперта по виктимологии[1] и насильственным преступлениям на сексуальной почве, и я знала, что за это меня здесь уважают, но тем не менее считают посторонней, ресурсом на самый крайний случай. Пусть я и специалист, но точно не агент. Но это наше утреннее совещание могло изменить ситуацию. Впервые меня привлекли к работе над свежим делом. Это была проверка — смогу ли я работать совместно с агентами, стать членом их сплоченного узкого круга. Впрочем, были и другие аспекты. Я была единственной женщиной в ОПА и одной из очень немногих в преимущественно мужском мире Академии ФБР. И я чувствовала, что являюсь объектом самого пристального внимания. Поэтому мне отчаянно хотелось проявить себя.

С момента, когда ты входишь в двери Бюро, тебя начинают проверять на прочность. Даже несмотря на то, что ты уже принят на работу благодаря профессиональным знаниям, талантам и сильным сторонам. Но, как бы то ни было, судить тебя будут не по ним, а по твоим ошибкам. Так уж здесь заведено. Оценивать людей по вероятности их неудач — жесткий и в какой-то мере умаляющий их достоинство подход, но он эффективен. И те, кто выдерживает и проходит через череду испытаний под невероятным давлением, становятся посвященными. Именно так было с пятью агентами, в компании которых я была тем утром. И именно этого я хотела для самой себя.

Итак, отрешившись от монотонного гула предположений и атмосферы беспокойного ожидания, я собиралась с мыслями и заново сосредоточилась на сериях фотографий. Я понимала, что в каждой есть незаметные на первый взгляд детали и скрытые подсказки, от которых зависит успешное раскрытие этого дела.

— Ну что, Энн, как у тебя дела? — Вопрос застал меня врасплох. Я положила все фото, кроме одного, на стол и обернулась, чтобы посмотреть, кто его задал. Это был агент Джон Дуглас.

— Хорошо, — сказала я. — Кто бы это ни сделал, он становится увереннее. Взгляни на эти раны. — Я вручила Дугласу фото груди второго погибшего. — Это уже не хаотичные удары. Он наносил их более обдуманно.

Дуглас кивнул. Я понимала, что его не интересовала ни фотография, ни то, что я о ней думала. Он хотел проверить, как я справляюсь со страшными подробностями этого дела. На моей памяти это было не впервые. Как и Бюро в целом, Дуглас и остальные агенты постоянно проверяли своих коллег на слабину, причем совершенно не скрывая этого. Кстати, одним из любимых тестов Дугласа был человеческий череп, выставленный на всеобщее обозрение на его рабочем столе. Если зашедший в его кабинет человек старательно отводил от черепа глаза, то тест считался проваленным. Единственным способом пройти его было обратить на это украшение стола мимолетное внимание и как ни в чем не бывало перейти к своему делу.

Я прошла этот тест на череп, равно как и целый ряд других. На самом деле к моменту этой встречи с Дугласом в бомбоубежище я уже показала себя достаточно неплохо, чтобы заслужить грамоту за подписью и.о. директора ФБР Джеймса Маккензи и быть официально зачисленной в штат ОПА. Но даже такой беспрецедентный шаг Бюро не вполне убедил моих коллег. Им требовалось доказательство того, что я — женщина и человек со стороны — способна выдержать зрелище самого жестокого насилия.

Успешное прохождение этого последнего экзамена означало, что я смогу принять участие в проекте Дугласа и Ресслера, которым они без особой огласки занимались с начала этого года. Их захватила одна идея, противоречившая сложившейся практике следственной работы. На протяжении десятилетий правоохранители списывали некоторые преступления на акты чистого безумия, которые не подлежат никаким рациональным объяснениям. Но Дуглас и Ресслер считали иначе. Они хотели расспросить осужденных убийц относительно мотивов их поступков и, таким образом, получить возможность радикально изменять ход следственных действий и использовать против преступников их же психологические особенности. В Бюро идею о неофициальных беседах с осужденными серийными убийцами поддержали. Но ни Дуглас, ни Ресслер не обладали обширными познаниями в психологии. Для осмысления полученных данных им требовалась помощь с формализацией подходов и систематизацией методов сбора информации. И тут появилась я.

Будучи профессиональным психиатром, доктором наук, я разбиралась как в психологических особенностях опасных индивидов, так и в том, что нужно сделать для превращения такого рода путаных и неупорядоченных материалов в стандартизированное исследование. К тому же я несколько лет работала с жертвами сексуального насилия. Но самое главное, я хорошо сознавала, что стоит на кону, и понимала, какое серьезное значение эта работа может иметь для общества в целом. Она могла спасти бесчисленное множество людей от причинения им столь же ужасающих травм, как моим бывшим пациентам. Она могла открыть новые горизонты понимания психологии преступников и совершить невиданную доселе революцию в деле борьбы с преступностью.

Глава 1

Вам звонят из ФБР

С вои первые шаги на пути познания жестокой стороны человеческой природы я делала в качестве аспирантки, изучающей патронаж психически больных. Меня увлекало человеческое сознание, его устройство и то, каким образом неуравновешенности в нем приводят к самым острым формам поведенческих расстройств. Но в 1970-х годах, когда неотъемлемой частью нашей культуры являлся откровенный сексизм, мужчины-руководители обычно пренебрежительно отзывались о моем интересе к мотивам таких аномалий в поведении. Они называли его «преходящим», «любопытным» или, что еще хуже, «очаровательным». В те времена женщины, выбиравшие карьеру в патронаже, должны были соответствовать стереотипному представлению о «прислуге» — кукольный вид, белоснежное платье и идеально накрахмаленный чепец. Критерием их ценности было умение безупречно исполнять указания врача, а вовсе не способность приносить пользу самостоятельно. Однако меня это не устраивало.

Из этого, наверное, понятно, что я была не из тех, кто облегчает себе жизнь. Вдобавок к возникшим передо мной культурным препятствиям мне пришлось свыкнуться с фактом того, что в те времена психиатрический патронаж был по большому счету никому не известной концепцией. Этот предмет стал обязательной частью профессиональной подготовки медсестер лишь в 1955 году, когда после окончания Второй мировой войны появилась необходимость оказания помощи ветеранам армии с психическими отклонениями. Добавьте к этому то, что диплому медсестры присвоили максимально возможный уровень всего за пару лет до моего выпуска из университета, и получится, что я принадлежала к очень небольшому числу специалистов в крайне малоизученной области.

Первый опыт оказания помощи пациентам с психическими нарушениями я получила на преддипломной практике в государственной больнице Спринг-Гроув в штате Мэриленд. Психиатрические отделения были переполнены, финансирование было недостаточным, так что я получила полную свободу работать «с любыми пациентами, которым могла хоть чем-то помочь». Поначалу меня заинтересовали психически нездоровые женщины. Довольно быстро я узнала, что подавляющее большинство этих пациенток не были психически больными от рождения и не заболели в раннем возрасте. Дело в том, что многие находящиеся здесь женщины подверглись сексуальному насилию. Над ними надругались, их стигматизировали[2], а потом вынудили справляться с травмирующим опытом самостоятельно. А нередко было и так, что их еще и обвинили в подстрекательстве к нападению на самих себя. Когда выносить все это становилось невозможным, несчастные оказывались в психиатрическом отделении.

Особенно мне запомнилась одна пациентка. Она целыми днями ходила взад и вперед по длинным больничным коридорам, потирая руки и бормоча себе под нос что-то нечленораздельное. Ее звали Мария, и ей было немного за двадцать. Узнав, что ее изнасиловали, муж сразу же развелся с ней самым беспощадным образом. Желая помочь девушке, я ходила рядом с ней в надежде, что в один прекрасный день она откроется мне. Так продолжалось несколько недель, пока однажды, догнав ее в коридоре, — она все время ускоряла шаг, — я не придвинулась поближе, чтобы услышать, что же она бормочет. Мария посмотрела мне прямо в глаза и с ненавистью прошипела: «Прекрати ходить за мной следом, чертова рыжая сука».

Я остановилась как вкопанная. После слов Марии до меня кое-что дошло. Вплоть до этой минуты мне как-то не приходило в голову, что два человека могут интерпретировать одно и то же совершенно по-разному, в зависимости от противоположных реалий сознания. В моем понимании я подбадривала Марию, предлагая ей свое общество. А для Марии мои неустанные попытки сближения выглядели едва ли не прямой агрессией.

Я поняла, что такая динамика, только в куда более высокой степени напряженности, является одним из ключевых элементов насильственных взаимодействий. Сосредоточившись на переживаниях жертв, я не учла того, что в нападении всегда присутствует еще одно лицо, которое я не считала заслуживающим внимания в силу его бесчеловечности или извращенности. Теперь мне было совершенно ясно, что если я хочу полностью понимать природу преступления, то должна видеть в жертве и преступнике две стороны одной и той же медали. Я должна знать, почему преступники вели себя именно так и что происходило в их сознании, когда они вершили свои чудовищные акты насилия.

Этот случай с Марией стал поворотным пунктом в моей карьере. Я переключилась с работы с психически нездоровыми пациентками на пациентов-мужчин из отделения судебной психиатрии. Там они дожидались судебного рассмотрения своих дел. Многие из обитателей мужского отделения совершили тяжкие преступления вроде сексуальных надругательств или изнасилований, и по этой причине даже врачи не обращали на них особого внимания, и уж точно никто и никогда не разговаривал с ними об их преступлениях. Но как раз поэтому они и вызывали у меня еще больший интерес. Я хотела узнать, что они думают о своих преступлениях и о своих жертвах, и понять, какие выводы можно сделать из того, что услышу от них. Внесу ясность: исправление этих мужчин не входило в круг моих интересов. Для меня они были не более чем источником информации, которая впоследствии может оказаться полезной для оказания помощи жертвам подобных преступников. Терять мне было нечего, и я начала серию встреч с этими людьми. В своих опросах я делала акцент на детстве и истории взросления, что позволяло плавно перевести их к подробным рассказам о совершенных преступлениях.