– Как это печально…
– Он сказал, что нам нужно молиться за семью.
– Так мы и поступим, доченька. Будем молиться за всю их семью. Ну а как состояние мальчика? У него тяжелые травмы?
Эйглоу снова дала волю слезам:
– Он умер в больнице, – сквозь рыдания проговорила она. – Умер… Эбби умер.
33
Конрауд смотрел на дождь за стеклом и с суровым видом, не перебивая, слушал Эйглоу. Она рассказывала ему о вещах, которым не было весомых доказательств или какого-либо научного обоснования. В эти вещи верило крайне мало людей – большинство считало их суевериями, совпадениями, а то и полным бредом, или того хуже – откровенным зарабатыванием денег на доверчивых людях. Эйглоу не пыталась убедить Конрауда в непоколебимости своих взглядов, а лишь рассказывала ему о несчастном случае с Эбби, как если бы речь шла о любом другом горьком опыте в ее жизни. Прошли десятилетия – уже давно начался новый век, но Эйглоу было по-прежнему тяжело вспоминать те события, что являлись подтверждением сильного впечатления, которое они на нее произвели. Она делилась своими переживаниями с Конраудом с единственной целью поумерить его скептицизм и доказать, что она далеко не сумасшедшая.
Они сидели в холле мэрии Рейкьявика, куда вошли буквально за секунды до того, как свинцовые тучи разверзлись и на город хлынул дождь. Встретиться в мэрии предложила Эйглоу, поскольку ей хотелось взглянуть на проходившую там выставку послевоенных фотографий с видами Рейкьявика с высоты птичьего полета. Именно в те годы город разрастался, и Эйглоу предположила, что и Конрауду будет интересно увидеть сделанные с воздуха снимки, которые изображали равнины, на которых впоследствии выросли районы Хауалейти и Брейдхольт, а также барачные поселки, что англичане и американцы понастроили вокруг Рейкьявика во время Второй мировой войны, – от района Гранди до Этлидааур. Эйглоу и Конрауд переходили от одного снимка к другому, изучая фазы развития города, а потом присели, и Эйглоу продолжила свой рассказ о женщине в черном.
Конрауд, со своей стороны, поведал ей о том, что еще ему удалось выяснить по делу об утонувшей в Тьёднине девочке. Он рассказал Эйглоу, что Никюлаус – полицейский, которому было поручено расследование, – провел его очень поверхностно. Не скрыл Конрауд от Эйглоу и того факта, что Никюлаус изрядно подмочил свою репутацию домогательствами в отношении женщин, которым пришлось обратиться за защитой к силам правопорядка. Кроме того, Конрауд поделился с ней намерением связаться со сводным братом Нанны, чтобы услышать из первых уст, как жилось в барачном поселке на Скоулавёрдюхольте, а также поинтересоваться, не сохранилось ли у него каких-либо воспоминаний о той кукле.
– Выяснилось, что Нанна очень хорошо рисовала, – сказал Конрауд.
– Та кукла не выходит у меня из головы – что-то в ней есть загадочное, что-то… – Эйглоу не закончила предложение, а потом произнесла: – Ее теперь наверняка не отыскать – столько лет минуло.
Конрауд между тем размышлял о том, что Эйглоу рассказала ему о женщине в черном.
– А ты все еще поддерживаешь отношения с той твоей одноклассницей? Ну, с той, у которой погиб младший брат.
– Нет, – ответила Эйглоу. – С того дня я больше не бывала у нее дома. У меня просто не хватало смелости переступить ее порог. Я ведь была совсем ребенком, и тот случай меня очень расстроил. Видимо, мне следовало с кем-то поделиться своими мыслями, но я совершенно не понимала, в чем тут дело, – да никто бы меня серьезно и не воспринял.
– То событие наверняка сильно на тебя повлияло.
– Как раз год спустя я оказалась на дне рождения, где мне явилась девочка. И тогда у меня возникло то же ощущение надвигающейся беды. Я знать не знала, откуда у меня эти видения, и были ли они лишь плодом моего воображения или следствием расшатанных нервов. А может, дело во вмешательстве духов из загробного мира… Как бы там ни было, эти видения приносили мне одни расстройства, и мне не хотелось иметь с ними ничего общего. Поэтому я обратилась к отцу, сказав ему, что хочу измениться. Он попытался объяснить, как выдержать ношу моих видений, но этого было недостаточно – я хотела от них раз и навсегда избавиться. Я ожесточилась на отца за то, что он поощрял мои экстрасенсорные способности, а на маму за то, что она меня совершенно не понимала. Я ненавидела весь мир – а такие чувства разрушительны, если человек молод и неопытен. Да и всем остальным они не несут ничего хорошего.
– Могу себе представить, – кивнул Конрауд.
– В общем, у меня произошло отторжение – я не понимала этих вещей и потому отвергала их.
– Понимаю тебя.
– Ожесточенность никогда ни к чему хорошему не приводит.